– Это шрам?
Бабочка, сидящая в шкатулке взмахнула ажурными серебристыми крыльями, мне даже показалось, что с них осыпалась горстка пыльцы.
– Шрам, – цверг потер ладонь о штаны и протянул ее к насекомому, – лучше настоящего будет, не сомневайся.
Колдовство фей, знаешь ли, построено на обмане восприятия, а мое, наше, цвергово колдовство…
– Ты хочешь сказать, – перебила я, – что подсадишь мне на лицо механическую букашку, которая врастет в меня лапками и жалом?
Папаша дунул, бабочка взлетела:
– Жала у нее нет.
Я завизжала, отмахиваясь:
– Дай мне нож! Я хочу нормальный, настоящий, обычный шрам! Я боюсь!
Щеки как будто коснулось чье-то дыхание, я хлопнула себя по лицу, пытаясь сбить насекомое, пальцы встретили бугристость кожи, как от cтарого уже зажившего пореза.
– Обморок, – радостно спросил Папаша, – будет?
– Теперь в нем нет никакого смысла, – ответила я с горечью. – Гады вы фахановы, мокрые канальи, дуболомы…
Я могла бы продолжать, кажется, бесконечно. Но каждое мое слово стоило мне, наверное, часа в моем мире. Так что я просто махнула рукой, всхлипнула, вытерла с шершавой щеки влажную слезную дорожку (ардерские мужчины не плачут?) и собралась в дорогу.
Крик Вoрчуна остановил нас у озера, за поворотом тропинки.
– Твой заказ, граф!
– Спасибо, – равнодушно засунув под мышку очередной цвергов футляр, я поклонилась.
– Интересная работа, – гордо сообщил Ворчун.
— Не сомневаюсь.
– Волшебные бубенчики!
– За ту плату, что вы за них получили, они должны ещё по ночам сказки рассказывать.
Цверг охнул, покраснел и потупил взор:
– Ночью они тебя удивят, не сомневайся.
Я тоже покраснела. С кем я их использовать собираюсь, свои бубенцы?
– Нам нужно торопиться, – Караколь стоял туазах в двух и, дуболом такой, не краснел. Улыбался гаденько тонким ртом, но не краснел.
Ворчун вежливо попрощался, выразив робкую надежду, что больше никогда со мной не увидится. Я эту надежду горячо разделила, поддержала и пожелала ему недолгих страданий, ибо сама отхoдить в чертоги Спящего не спешила, и лишь безвременная кончина маленького цверга могла спасти последнего от нашей повторной встречи со в случае, если его бубенчики меня не удовлетворят.
«Его бубенчики» и «удовлетворят», оказавшиеся в моей тираде, вогнали в ступор, кажется, всех присутствующих, даже Караколя. Но я то просто чуть натурально не лишилась чувств, когда оcознала двусмысленность мною изреченного. Смогла только закашляться и махнуть на прощание свободной рукой.
Когда Ворчун скрылся за поворотом, фахан потянулся ко мне:
– Покажи!
– Прочти мои мысли и не лезь в мою жизнь! – Отпрыгнула я.
– Тебе не кажется, что ты противоречишь сама себе?
– А тебе не кажется, что…
Футляр пoместился в карман кафтана.
– … что для раба сумасшедшей бабы…
Он опять дернулся ко мне.
Я опять отскочила, подошва сапога соскользнула, крутой берег озерца осыпался под ногами, я полетела спиной вниз.
Глаза обожгло ярким светом лорда нашего Солнца, но жмуриться не пришлось. В тот же миг лицо укрыло тенью распахнутых крыльев фахана, а его длинные твердые руки подхватили меня за талию.
– Высоты боишься, болтушка?
Грудь Караколя, к которую я уткнулась носом, была тоже твердой. Надеюсь, я этот свой нос расквасила и мои кровавые сопли на камзоле этой канальи послужат крошечной местью.
Крошечной и нелепой.
Фахан, видимо услышав про сопли, перехватил меня под мышками и подтянул повыше, крылья его мощно рассекали воздух, озеро, оставшееся внизу виделось уже серебряным блюдом на изумрудной скатерти великана.
Непередаваемое зрелище, особенно, если учесть, что любовалась им я искоса, свесив голову через фаханово плечо.
Меня замутило. От высоты, которой, я, конечно же (скорее всего, я надеялась, что это именно так), я не боялась.
– Тошнит? – Караколь перекрикивал ветер.
«Точно за чистоту камзола переживает, – мстительно подумала я, решив, что отвечать не буду. — Навернoе, даже на благословенном Авалоне непросто найти портного, который выкроит и сошьет одеяние с прорезями для крыльев. Прорези!
Как расточительно! Там же сукна надо туаза четыре. А как прикажете швы в этих прорезях обpабатывать? Если канителью, то она натирать будет при полете, а, если мягким льном, то он в два счета истреплется».
Фахан отодвинул меня на вытянутых руках, то ли чтоб действительно не испачкаться, то ли чтоб рассмотреть выражение моего лица.
«Шелк, – решила я наконец, – шелковая нить подойдет для обметки лучше прочего. Во-первых она крепкая, а во-вторых – скользкая, поэтому трение при работе крыльев ей не страшно».
– Я понимаю, что ты делаешь, – фахан встряхнул меня, требуя внимания, – ты отвлекаешься болтовней, чтоб не бояться.
– Чего ещё может бояться девушка после поцелуя с тобой?
Все самое страшное в ее жизни уже произошло! – Проорала я вслух, а потом еще подумала: «Урод!»
– Какое высокомерие, – он явно обиделся.
Странно, его называли уродом все подряд, и вслух и в мыслях, а обиделся он именно на меня. Может зря я так? Он же в сущности челoвек подневольный и не особо в моей плачевной ситуации повинен. Да и не человек он вовсе, а фахан. Может то, что я считаю уродством, у них, фаханов, напротив, сходит за прелесть и услаждает взоры местных дам? Может Караколь меня не для удовольствия целовал, а для дела? Точно! Без поцелуя я бы не проснулась, а он постарался, разбудил…
Может даже отвращение при этом испытывал.
– Я тебя не целовал, женщина, – Караколь тряс меня уже раздраженно, – ты можешь думать о чем-нибудь, кроме тряпок и поцелуев? Дура!
Лучше бы подтвердил мою версию про отвращение и мы бы на этом успокоились. Теперь мне что делать? Возвращаться к Папаше и допросы с пытками для всех семи грехов устраивать?
А сколько лет у меня на это уйдет?
Хотя, поцелуем больше, поцeлуем меньше…
Кажется, Шерези, мы наблюдаем с тобою другую крайность.
Помнится, было время, когда ты мысленно величала себя в мужском роде и боялась вовсе утратить женское естество. Ты становишься развратницей!
Нисколько! Вот если бы я получала от поцелуев удовольствие…
Караколь зарычал, дернул меня, развернул и прижал к своей груди спиной. Подо мной разверзлась бездна, которой было ровным счетом наплевать на мои жалкие попытки не думать о ней.
