«Будем надеяться, что Богу это угодно, — думаю я. — Вот и Насер сыграл в коробочку!»
Бескрайние хлопковые поля, снежная картина в бухарском нашем оазисе. На окно кивает мне Тахир, мой напарник учебный, спрашивает, как называется у нас такая погода?
— Самум! — отвечаю.
— А у нас — хамсин. Идет из святой Аравии, из Мекки и Медины, черным платком накрывает Аль-Кудс, на весь Фаластын
[48] — хамсин.
Илана, он ваш земляк, кстати, до Шестидневной войны был жителем Иерусалима, имя же полное — Тахир Аббас Калваза аль-Кудси. Долгое, как наша родовая вражда. Ужасно тихий, ужасно религиозный, зато в отношениях со мной — сплошная спесь. Но, несмотря на это, на вечно надутое спесью сердце, я просто над ним трясусь и все прощаю. За Иерусалим, хотя бы за одно это… С той минуты, как сели мы с ним в автобус, он всю дорогу долбит мне одно и то же: «Это вы, евреи, убили его! И русские тоже… Сионисты и русские убили вождя!» Поэтому, лань моя, забегая вперед чуточку, хочу вам сказать: «Эта песня напарника и привела меня через месяц в диван аль-фадд, в любовные объятия Ибн-Муклы».
К нашему разговору прислушивается весь автобус.
— Если ты перешел в ислам, потому что есть на твоей душе грех, то ты дурной человек, но если вдобавок ты предал и свой народ, то ты вдвойне мерзавец! Тысячу раз мерзавец, — говорит мне Тахир.
Адам сидит на переднем кресле и нервно, как конь, прядает ушами — к каждому слову прислушивается. Адама я не боюсь. У меня отличное настроение. Почему бы не подурачиться?!
Я отвечаю громко Тахиру, что он заставляет меня страдать.
— В день траура, в этот горестный день, — говорю я ему, — ты не имеешь права унижать товарища по оружию. Когда мы будем воевать против сионистов, ты увидишь, как я докажу свою верность джамалю, докажу свою верность исламу!
Вот же собака, а! Когда я подначивал Тахира за поражение в Шестидневную войну, за сдачу и бегство арабов из Иерусалима, когда кричал ему в харю, что все они слабаки, трепло и пижоны, — тут я ему нравился, тут я был ему ко двору, как говорится. А если сегодня ночью один только раз прикинулся для них своим и визжал вместе с ними — то сразу я им еврей, сразу им русский, да?! Забавно же получается! Нет, я это дело так не оставлю, я на них отыграюсь еще.
— Тахир, — говорю как можно внушительнее, — ведь ты человек умный, религиозный, в Коране нет тебе равных! Как объяснить тебе, кто я на самом деле? Ведь ты же все равно не поймешь, тут только твой салихун объяснил бы тебе.
Адам шевелит ушами — двумя чуткими радарами. Все прочие, весь автобус, сидят с каменными мордами и тоже слушают нас. С такими сидят решительными мордами, будто везут нас сейчас на Суэцкий канал либо умирать на Голанах, а не резать из «калачей
[49]» чучел и картонных «моше даянов».
— Это верно, еврей, салихуна мне очень сейчас не хватает!
А между прочим, Илана, за этого салихуна я тоже ему все прощаю, ибо тут мы с ним два сапога пара: у него салихун, а у меня ребе Вандал — святые наставники.
Было дело в Алеппо, в Сирии, там же Тахир и подвергся первой вербовке… Прибегает к своему салихуну, весь сияя от счастья: так, мол, и так, святой старец, еду в Москву учиться, давай мне свое благословение — на кази еду учиться! А салихун его, как вы понимаете, был воробей стреляный: «Сын мой, тебя обманули! Беги назад, откажись немедленно, это злодейские сети!» А назад, извините, нельзя, подписана бумага вербовочная у милого человека, и выдан кушик приличный, и кушик этот в семью пошел: семья большая, голодная. Да и билет на руках в заморские дали — ай, соблазнительно! Короче, не дал салихун Тахиру благословение на дорогу и отпустил восвояси, и улетел он в Москву со скребущими кошками за пазухой. Быстро Тахир понял, что салихун его был прав, ибо в Москве его встретили «сплошные мерзавцы», да и заморские дали пришлось увидеть лишь через окно. Суровые русские люди подвели Тахира к окну и велели выглянуть вниз, на улицу: «Видишь, сколько народу? Все они — кази, больше не учим в Москве на кази, езжай-ка ты в Бухару!» В Бухаре же взяли Тахира сразу за жабры. «На кази захотел, значит? — спросил его с ходу Хилал Дауд, нагнав ужас одним своим видом. — А как же будет с твоим народом, угнетенным и согнанным с родной земли? В молодые, цветущие годы на кази захотел? А кто сионистов из Фаластына прогонит? Нет, так не пойдет, не пойдет, на кази, парень, на собственной родине учатся, и эту родину ты прежде себе отвоюй!»
— Евреев я знаю, евреи веры своей не меняют, — говорит мне Тахир. — Там, в Алеппо, жил возле нас один еврей, удивительно благородный, и вот салихун мой начал его испытывать. «Такой замечательный человек должен быть мусульманином! Тогда ты станешь лучше, в тысячу раз лучше!» А этот еврей ему возражал, он отвечал моему салихуну, что переход еврея в ислам — неугодно будет Аллаху. Но салихун настаивал, салихун мой ему говорил: «Именно это Аллах и хочет, Аллаху это очень угодно!» — «Но почему же я тогда не хочу?» — спрашивал салихуна еврей. «А потому, что дьявол тебя не пускает». — «Вот и хорошо, вот я и буду слушать того, кто сильнее…»
Грянул вдруг хохот в автобусе. Кидают на пол береты, бацают от восторга ботинками, гогочут, как черти. А мой «салихун» опешил, хлопает ресницами соболиными и вдруг попер на меня, как джин из бутылки:
— Пошел вон, еврей вонючий, не хочу сидеть с тобой рядом! — И стал выталкивать меня из кресла.
Терпение у Адама лопнуло. Адам взорвался на «салихуна»:
— Эй, Тахир, твоя понимаешь, чего делаешь? Твоя голова мясо есть?
На это «мясо» даже я взвизгнул. По-арабски сеид наш Массуди не волок совершенно, ну как я по-армянски. Но все его поняли, и Тахир мой тоже. «Куда ты Абдаллу пихаешь, мудак ты эдакий? — имел он в виду сказать. — Нет же мест в автобусе, надо же думать башкой своей чуточку!..»
А тут еще с заднего кресла добавили:
— Эй, святоша, отстань наконец от еврея! Чего ты выпендриваешься своими знаниями, своим салихуном? Твои знания хуже невежества.
Это последнее, лань моя, произносит в мою защиту Кака-Баба — бывший телохранитель какого-то шаха из княжества Абу-Даби. Сидит Кака-Баба с Хасаном, с этой подстилкой, который тоже из Сирии. Еще одна учебная пара…
Пышные баки у Кака-Бабы, серебряная серьга в левом ухе, холодным оружием владеет, как самурай, — искусству этому обучался в Японии, в специальной закрытой школе для телохранителей. К сорока годам Кака-Баба вышел на пенсию. Шейх предложил ему остаться садовником, отдавал под надзор конюшню со скакунами, соколиную охоту, пост шофера при огромном гареме. Но Кака-Баба от всего отказался, он тайную мысль имел — податься на фронт борьбы с сионизмом… Родился он в бедуинском шатре на Голубом Ниле, читать и писать не умел, в медресе жилось ему туго. «Какая тут электроника, какие шифры и коды, брат мой Абдалла? О Аллах…»
