И лихорадочно суечусь, а в голосе у меня явно фальшивые интонации.
Джассус велит мне сначала поесть, медленным взором обводит стопку бумаг на столе, собранных и увязанных, видит вложенный в футляр пергамент. Короче, всю картину моего отплытия из этой палаты.
— Решили бежать? — спрашивает озабоченно. — Похоже, вы что-то задумали?
Я ем и волнуюсь. Я все подряд пожираю — в желудке у меня пожар! А проницательный перс добивает меня вопросами:
— Итак, на родине вам не понравилось? В Бухаре вы были уже, в преисподней побывали тоже. Куда теперь вас ноги зовут? Тоже мне Вечный жид, новый Агасфер на нашу голову!
С обедом покончено. Я все с подноса подмел и смотрю на него с нескрываемой ненавистью. Этот поднос, вместе с объедками и посудой, я готов запустить в лицо этой циничной каналье.
— Послушайте, дорогой Калантар, остыньте! Это вам врач говорит, это бывает, вас просто настигла инерция. Вам не пещера нужна, а сильная встряска — вот что вас остановит, вот что остудит от зуда. Поговорите-ка с равом Бибасом, он к вам давно просится, давно рвется в палату.
Все та же железная лапа из ада качала ночью мою кровать, пытаясь сбросить меня в бездну, а я визжал и метался…
Временами казалось, что кошмар отпускает. Я видел себя на вершине Вабкентского минарета, чуя страшную под собой высоту, видел черные, необозримые пространства ночи, огоньки далеких аулов и навсегда покидаемую Бухару и вопрошал себя мысленно: «А может, тянет тебя назад, в эту прошлую жизнь?» И тут же слышал вопль всего своего существа, вопль из недр нутра: «Нет, ни за что!»
Вспоминался и мрачный, зловещий сон Димы с видением попугая в образе Станислава Юхно: «Вас я везде найду, где бы вы ни были, вас я везде настигну!» И как нагадала мне Мирьям, что где-то в пустынной местности мне вырвут язык и изувечат лицо, — по руке нагадала, ведьма… Видел себя в медресе, в ателье у шефа — бесчисленные картины с распятым Христом, где все лица были расклеваны птицами — мои собственные лица. Потом покидал постель, истерзанную в кошмарах, садился за стол и долго изучал пергамент: не вышла ли где ошибка? Самая страшная моя ошибка — с Иерусалимом, и громко вопил на всю палату: «На земле тебя нет и под землей тебя нет! Где же ты?!» И снова приходили мысли о смерти, обольстительные мысли, которые нашептывал дьявол: «А ведь путешествие, да еще какое! Полное удивительных приключений… Всем туда ехать, в кармане билет у каждого. А то, что мир тот прекрасен, — уйма тебе доказательств. Каждое новое рождение — доказательство! Ведь плачет, плачет младенец, с миром тем расставаясь даже временно, — помнит его и любит… Расслабь же пальцы, Каланчик, отключись от инерции, которая ложь по имени „любовь к жизни“, „любовь к родине“ или просто „любовь“. Ведь ясно тебе сказали в час величайшего твоего торжества: „А чем бы еще удержал нас Бог на этой земле?“ Расслабь свои цепкие пальцы, отпусти, Каланчик, постель! Лети в пропасть, в этот черный тоннель. Смотри, какой восхитительный свет горит для тебя в конце последней твоей пещеры!»
На каком языке предпочтительнее мне вести с равом беседу, спросил меня Джассус. На каком языке я бы смог изложить раву Зхарье Бибасу свои сокровенные мысли, повторил он вопрос, и толстая нижняя губа у него тряслась и прыгала. Он волновался, Джассус.
— А что, он знает все языки? — поразился я.
— Все языки мира, квод а-рав
[80] — член Иерусалимского синедриона…
Я в восхищении повел на сторону подбородком: «Ну и ну, как Мордехай из веселого Пурима… Тот тоже ведь был членом Иерусалимского синедриона, знал все языки мира — одно из непременных условий членства. Подслушал редкую речь заговорщиков и спас народ от Амана… Может, и этот меня спасет?»
Спустя минуту в палате стоял еврей: в засаленном пиджаке, грязной рубашке, застегнутой невпопад, мятых, жеваных брюках, сандалиях на босу ногу, редкая проседь в большой бороде, а пейсы, как две косички, заложены за уши…
Он молча и пристально глядел на меня. Странно, как-то рассеянно, и тут я увидел, как в этих детских голубых глазах шевелится, пересыпаясь, вселенная. Пронзил укол в самое сердце. Господи, глаза ребе Вандала! Ну да, ну конечно… Этот неряшливый и грязный еврейский ребенок понимает все языки строителей Вавилонской башни… Что ему языки народов земли?! Он понимает рык зверей и немоту рыб, пение птиц… Запросто разбирается в жизни трав и деревьев, слушает музыку небесных сфер и движения подземных недр, толкует и вычисляет законы галактик — этот смешной еврейский ребенок!
— Доктор, вы были правы! На сей раз толмача нам не нужно. Вы бы могли нас оставить наедине? С глазу на глаз, как говорится.
Джассус подумал и согласился: нехотя мне кивнул и вышел.
Мой посетитель ко мне подошел и дружески положил на плечо руку. Сказал на чистом русском языке, с едва уловимым распевом на идише, но не комическим, как обычно, а теплым, полным благодарности голосом:
— Покуда не прибыло о тебе известие, я задавался всю жизнь вопросом: «Когда вернется Шхина, когда она вновь почиет на Земле Израиля?» Ибо сказано мудрецами, да будет благословенна их память, покуда не устремятся сюда евреи всей силой душ, не устремятся так, что камни и прах Иерусалима и все развалины наши не станут им всем желанны, ничто здесь не будет отстроено… И вот я вижу тебя — это ты привел нам Шхину, и большего доказательства мне не нужно! Отныне Божия благодать почиет здесь навечно во исполнение древних пророчеств, ибо ты и есть величайшее свидетельство Богу.
Он смотрел мне в глаза восторженно и любовно, затем взял мою вялую руку, поднял к своим губам и пламенно поцеловал. Я обалдело дернулся, вырвав руку. Я чуть не разревелся и закричал ему:
— Ну что вы, квод а-рав?! Не нужно! Зачем вы так?
Успела пронестись и такая мысль: «Еще один сумасшедший, нашли мне еще одного…» А он отступил на шаг, ничуть не обидевшись, глаза его увлажнились, мечтательно затуманившись.
— О, ты это сам понимаешь, ты это знаешь лучше меня: эта земля — преддверие неба, ты видел, как души евреев идут сюда… Земля, в которую сам Моше вступить не удостоился, Моше с Аароном! Воздух этой земли лечит и умудряет… Каждого, кто пройдет по ней хотя бы четыре локтя
[81], ожидает будущий мир!
Он вспоминал мне давно забытое, давно слышанное. Эти истины сделались моей плотью и кровью, моей инерцией. Я слушал эти слова и помаленьку оттаивал, согревался душой, они будили мне сердце. Мне это нравилось… Боже мой, как жаждал я это услышать! Именно здесь, на родине, в Иерусалиме… И он продолжал:
— Еврей всегда должен жить в стране Израиля, ибо тогда лишь он целиком приобщен к Богу! Но, если живет он вовне, он подобен идолопоклоннику — это лукавые души, они полагают, что близости со Всевышним можно достигнуть и там: зачем, мол, пускаться в опасные путешествия? Все одно — изгнание искупает их грех… Но наши мудрецы еще издревле постановили, да будет благословенна их память: «Всех приведи в Землю Израиля! Не живи никогда вне этой земли! Даже в городе, где все его жители — евреи…»
