Апрель миновал, подходил к концу май, Добржанский все еще в Пасадене.
И вдруг – телеграмма от Вавилова, совершенно ошеломляющая. Получена 22 мая 1930 года: «Филипченко умер. Менингит. Ваше возвращение очень желательно»
[497].
Добржанский неделю приходил в себя.
Оставаться в Штатах он больше не мог и вернуться в Россию по просроченным паспортам тоже не мог.
«Мне хотелось бы по приезде продолжать работу по генетике дрозофилы и сделать это основным занятием. Думается, что такая работа наиболее все-таки уместна в университете, и поэтому я стремлюсь получить место прежде всего там. <…> Если это нужно, я готов прислать по Вашему указанию официальные заявления о предоставлении мне той или другой должности в Университете, в Академии наук или ином учреждении, в котором моя работа может быть желательна или полезна. Будучи официально зачислен, я хотел бы получить от соответствующих учреждений продление моей командировки; это последнее совершенно необходимо мне для продления заграничных паспортов, которые уже просрочены. Без такого продления я не смогу получить ни виз для проезда, ни въехать в СССР. Имея всё это, я мог бы в начале осени двинуться в обратный путь. К этому времени я рассчитываю закончить ведущиеся теперь работы, и в это время истекает первоначально предполагавшийся срок моего здесь пребывания»
[498].
Но и в начале осени 1930 года Добржанский не выехал.
Он чувствовал себя неприкаянно. Все вечера проводил с Карпеченко – единственная, кроме жены, родная душа! Разговоры, по большей части, крутились вокруг неразрешимой проблемы: ехать или не ехать в Россию?
Для Карпеченко вопроса нет, но Добржанский полон сомнений. Душу эти нескончаемые обсуждения не облегчали.
И вот – середина октября. В Пасадене Николай Иванович Вавилов. Короткая встреча с давними знакомыми, которых не видел много лет: с Морганом, Бриджесом, Стертевантом. Выясняется, что Бриджес не прочь приехать на несколько месяцев в Россию – Вавилов с радостью берется это устроить.
Вечера, конечно, с соотечественниками.
У Карпеченко всё просто. Срок его стипендии еще не истек; по истечении он вернется домой – никаких отсрочек, никаких продлений не требуется.
У Добржанских всё очень и очень сложно. Документы просрочены: и американская виза, и советские паспорта, и срок командировки. Он увлечен работами по дрозофиле, они никак не завершаются, о чем писал ему еще Филипченко: решение одних проблем ставит новые – конца никогда не будет, как нет конца процессу познания.
Николай Иванович обещал Добржанскому, что, вернувшись в Россию, сделает всё, что сможет, чтобы облегчить его возвращение.
А пока – на очереди Мексика…
7.
Въездная виза Вавилова была оформлена еще в Вашингтоне, но на границе его задержали: хотели что-то выяснить, требовали дополнительные бумаги. В мексиканских газетах страшилки: красный профессор покушается на национальные богатства страны, его «агент» Букасов уже нанес ей огромный ущерб.
3 ноября 1930 г., Е.И.Барулиной: «Сижу, дорог[ая], на границе Мексики. Жду разрешения. Тут оказались затруднения неожиданные. Сижу, учу испанский. Это дело идет успешно. Читать уже могу. Начал писать главу о Новом Свете для центров».
3 ноября, вечером, Х.В.Харлану: «Всё улажено. Иммиграционная служба Мексики продержала меня три дня. Они были совершенно неправы, потому что у меня всё было в порядке. Но это обычная история, к которой я привык. Изучал испанский. И теперь могу немного говорить. Взял 10 уроков в Ногалесе. Начал писать философию доколумбова сельского хозяйства»
[499].
Вавилов пересекает полого поднимающееся к югу Мексиканское плато с громадами гор и маленькими озерами – ими заканчиваются бегущие навстречу немноговодные реки. На карте это жирные головастики с тонкими извилистыми хвостиками. Он едет по единственной в своем роде пустыне, где культурные растения выращиваются на безводных песках. Растения, правда, особые: высокие колючие кактусы и агава – из ее листьев добывают сок для приготовления спиртного напитка пульке…
В музеях столицы Мексики Вавилов рассматривает керамические изваяния древнеамериканских божков, знаменитый круглый камень-календарь, запечатлевший представления ацтеков о вселенной.
В часе езды от Мехико – древняя столица толтеков, создавших высокую культуру и сгинувших под ударами завоевателей с севера, последней их волной были племена ацтеков. Вавилов фотографировал гигантские статуи и пирамиды, служившие подножьями храмов Луны и Солнца.
Вблизи южной границы Мексики он изучает памятники майя – еще более древнего и загадочного народа доколумбовой Америки.
Он чувствует себя свободным, деятельным, счастливым. Как всегда чувствовал себя в экспедициях.
10 ноября, Е.И.Барулиной: «Тут тьма интересного. Наши comrad’ы(экспедиция) мало что поняли (т. е. Воронов, С.М.Б[укасов]) – все-таки мировой кругозор нужен. Надо тут денег в 3 раза больше, чем у меня, и времени в 10 раз больше. Но для философии бытия, дорогая, надо тут быть и мир надо видеть. Осталось немного. Сегодня понял за день больше, чем из всех книг читанных».
Исследования Воронова, Букасова и Юзепчука Вавилов оценивал очень высоко. Ими были доставлены тысячи форм культурных растений. В селекции картофеля эти находки произвели полную революцию. Как и в селекции кукурузы, хлопчатника, ряда других культур.
Чего же не поняли comrad’ы?
Настоятельно советуя Букасову проникнуть в Перу, Чили, Боливию, Вавилов полагал, что именно там зародилась древнеамериканская культура, оттуда распространилась в Центральную Америку, Мексику и дальше к северу. В этом убеждала статья О.Ф.Кука «Перу как центр введения в культуру растений», появившаяся в «Journal of Heredity» («Журнал наследственности»). Николай Иванович воспринял ее почти восторженно: «Я давно не читал такой интересной статьи».
В эпоху завоевания Америки европейцами народности этого региона тесно общались между собой. Прекрасные дороги, проложенные инками, доходили до дальних рубежей их государства. Однако пиктографическое (рисуночное) письмо майя и ацтеков не было знакомо инкам: их «письменностью» было вязание узелков на разноцветных нитях. Но такие различия представлялись второстепенными. Схожесть верований и обычаев, казалось, не оставляла сомнения в тесном единстве наиболее развитых древнеамериканских культур. Словом, всё говорило в пользу концепции Кука.
Путешествуя по Мексике, Вавилов убедился, что американский коллега был прав лишь отчасти. Земледелие Южной Мексики просто кричало о своей первичности.
Американские индейцы не знали сельскохозяйственных животных; необходимость обрабатывать землю вручную не позволяла засевать большие площади и заставляла особое внимание обращать на само растение. Отсюда – интенсивная селекция. Гений американских индейцев создал огромное количество сортов кукурузы, приспособленных к самым разным условиям. Кукурузу в Мексике возделывали чуть ли не во всех районах – от переувлажненных до засушливых, от высокогорных до низменных. Бросалось в глаза, что поля сильно засорены близким родичем кукурузы теосинте – это тоже говорило о первичности данного очага. Значит, кукуруза – этот основной хлеб американского континента – была введена в культуру в Южной Мексике и соседних районах
