Но Харланд бил отбой. Ситуация оказалось не столь драматичной, как сгоряча ему представилось. Увольнять его никто не собирался. В Советский Союз он больше не приезжал, но его единственный визит дал мощный толчок советскому хлопководству, осиротевшему после кончины Зайцева и гонений на его лучших учеников.
Самым крупным выигрышем Вавилов считал желание приехать в СССР Германа Мёллера.
Как многие интеллектуалы на Западе, Мёллер с большим интересом относился к «советскому эксперименту». «Доктор Мёллер является крупнейшим современным генетиком. Он первый установил методы получения искусственным путем мутаций и является крупнейшим теоретиком-генетиком, работающим как раз в наиболее актуальной области экспериментального формообразования. Доктор Мёллер – коммунист. Может приехать в конце августа с.г. Может сделать ряд докладов по своим генетическим исследованиям»
[545].
Вряд ли Мёллер состоял в компартии, но по своим убеждениям он, безусловно, был коммунистом.
Один из ведущих морганоидов Мёллер был не в ладах со своим бывшим шефом, не появлялся в его лаборатории. Феодосий Добржанский смог познакомиться с ним только в июне 1929 года, приехав для этого в жуткую летнюю жару в Техасский университет. Под впечатлением от этой встречи, он тут же описал ее в письме к Ю.А.Филипченко. Нарисованный им портрет весьма колоритен: «Возился со мной Muller как с писаной торбой. За это я ему очень благодарен. Однако он все-таки мне нравится меньше, чем два других моргановских френда, т. е. Бриджес и Стерт[евант]. Есть у него какая-то неискренность, и, видимо, немало хитрости сидит в этом маленьком тельце. Тем не менее приятно признать, что это человек если не гениальный, то близкий к гениальности. Последнюю оговорку я ввожу специально для Вашей милости, так как знаю, что по-Вашему гениален был лишь Дарвин и почему-то Гальтон. Ну, я не спорю, просто понимаю это понятие шире, чем Вы.
Во всяком случае, ни у кого из американских биологов, ни у кого из биологов русских, не исключая и столь любимых и ценимых мною Моргана и его орлов, я не видел того колоссального разнообразия идей, того изумительного охвата биологических проблем, как у Muller’а. Конечно, половина из этих идей суть спекуляции, полет в поднебесье, но я, грешный человек, думал всегда и теперь думаю, что это неплохо. Право, не летай этот маленький человек в поднебесье, не было бы сейчас рентгеновских мутаций. Он очень любит говорить. Через полчаса после нашего знакомства я имел перед собой неудержимый фонтан силой не меньше знаменитого большого Петергофского. Скажу Вам вот что. Если бы я не знал, что мне делать и над чем работать, то этот визит к Muller’y дал бы мне запас тем, которого бы достало до конца дней моих. Я не исключаю возможности, что он немножко рисуется этим выбрасыванием фонтанов-идей перед коллегой, – мне это кажется даже вероятным. Даже за обедом в присутствии его жены он продолжал свой фонтан, хотя по-американски за обедом можно говорить о чем угодно, кроме как о делах! А он мешал рыбу с транслокациями, а мороженое – с мутациями. Это редко бывает в Америке.
<…> Он играет роль жреца, служащего биологическому богу. К нему едут со всех концов Америки люди, которые не знают, что им делать. Сидят некоторое время в лаборатории и уезжают домой, после чего начинают продуцировать работы по возникновению мутаций. Таковы Stadler, Hauson, Hamlett и прочие, и прочие. Словом, фонтан воды живой, которую пьют и не имеют жажды вовек.
Как истинный ученик Моргана, Muller до безобразия неаккуратен. Patterson [глава Департамента зоологии Техасского университета] рекомендует его комнату как свалочное место. Рекомендация – достойная уст моего уважаемого российского патрона [т. е. Филипченко]. Только вот что – он прав. <…> Разумеется, он не умеет вскрывать дрозофилу. В процессе разговора нам понадобилось увидеть семенники мутабильного гена mottled. На соседнем столе стоял бинокуляр с проходящим светом, и я захотел им для этой цели воспользоваться. Он был увит паутиной от края до края, и дохлые пруссаки висели на нем, как зрелые апельсины весною висят на дереве. Открытие последовало через пять минут – ген mottled дает мутации в соматических тканях
[546] не только в глазу, но и в семеннике. That’s very interesting!
[547] Я горд, я прямо маг и чародей, сообщаю Вам о своем триумфе – триумф очень дешевый, но все-таки триумф. Довольно ли это для характеристики Muller’а?»
[548]
Судя по фотографиям, Герман Мёллер был маленького роста, но все-таки не был карликом, каким его изображал Добржанский. Вполне возможно, что на его рабочем столе царил беспорядок, но толстый слой паутины на микроскопе – не более чем остроумная шутка. Оставим на совести Добржанского и его впечатление о неискренности и хитроватости Мёллера. Из воспоминаний тех, кто знал его ближе, да и из его поступков – о них мы скоро узнаем – видно, что он был излишне открыт и простодушен.
Словом, кое-что в письме Добржанского ввернуто для красного словца. Но если ввести поправочный коэффициент на гиперболизацию, вообще свойственную эпистолам Добржанского, им набросан выразительный портрет.
Вот какого орла мирового класса заполучил Вавилов для советской науки!
3.
В Итаке, во время конгресса генетиков, состоялся откровенный разговор между Вавиловым и Добржанским.
«Теперь уже Вавилова всюду сопровождали два молодых человека, препятствуя откровенному общению. Как-то в столовой самообслуживания Вавилов и Добржанский заметили два свободных места среди занятых столиков, переглянулись и подхватили подносы. Молодые люди заметались, но делать было нечего. Вавилов тогда велел Добржанскому не возвращаться»
[549].
Это из статьи В.В.Бабкова, пересказавшего свидетельство самого Добржанского. Тем не менее у меня к нему скептическое отношение. Представить себе, что за океан с Вавиловым были посланы гэпэушные соглядатаи, довольно трудно.
Но в то, что остаться наедине им удалось не сразу, я охотно верю. В дни конгресса Вавилов был нарасхват, постоянно окружен людьми.
Велеть Добржанскому не возвращаться в Россию он, конечно, не мог – хотя бы потому, что Феодосий Григорьевич был не из тех, кому можно было велеть. Но верю в то, что когда он сообщил Вавилову о своем решении, тот его одобрил.
Со времени их встречи в Пасадене прошло два года. Многое переменилось в России и в самом Вавилове. Если раньше он полагал, что, несмотря на все глупости, неразбериху, постоянные реорганизации, разнузданное спецеедство, талантливый ученый и вообще полезный человек всегда будет востребован, то теперь он в этом не был уверен. Об этом говорит его письмо к другому русскому американцу, М.О.Шаповалову. В 1930 году Николай Иванович горячо поддержал желание Шаповалова вернуться в Россию, готовил ему место работы и т. п., но в октябре 1931-го, в конфиденциальном письме из Берлина (из России он таких писем писать уже не мог), сообщив, что «многие специалисты пострадали зря», он настоятельно советовал воздержаться от возвращения на родину. Правда, и в том письме, с присущим ему оптимизмом, добавлял: «Многое стало лучше»
[550].
