Недавно в архиве ВИРа было обнаружено письмо Т.Д.Лысенко Н.РИванову
[628]. Прочитав мою книгу о Н.И.Вавилове, Трофим Денисович написал Николаю Родионовичу, что с ним не знаком и «не помнит» о его приезде в Ганджу. Неужели память Трофима Денисовича была столь короткой?
В последующие годы Николай Родионович стал ведущим специалистом по бобовым культурам, доктором наук. Уже говорилось о том, что он активно собирал материалы о Вавилове. Все бумаги Вавилова или связанные с Вавиловым он фотографировал, систематизировал, содержал в образцовом порядке. В его квартире эти фотокопии составляли целую библиотеку, она была открыта для всех. Иванов составил наиболее полную на конец 1970-х годов библиографию трудов Вавилова и о Вавилове. Книга вышла в 1978 году, уже после смерти Николая Родионовича.
Спокойный, уравновешенный, убеленный сединой, с поблескивающими, углистыми глазами, Николай Родионович привлекал своей несуетной основательностью. Говорил он медленно, обдуманно, веско. Ничего случайного в его речи не было.
Он рассказывал, как радушно встретил его Лысенко в Гандже и как возбужден был его приездом, что и было понятно: интерес к младшему специалисту со стороны ВИРа был большой честью.
Они обошли опытные делянки, потом допоздна сидели за чаем в маленькой, скупо обставленной комнатушке Лысенко. Был теплый вечер, окно было распахнуто; в сгустившейся темноте, мелькали светлячки. Звон цикад перекрывали… оперные арии: их пел у своего открытого окна Н.Ф.Деревицкий. У него был сильный, хорошо поставленный тенор.
Лысенко не отпустил Николая Родионовича в гостиницу, оставил у себя ночевать, уступив единственную кровать; сам улегся на полу.
Он без умолку говорил о своих работах, захлебывался словами, будто боялся, что гость уедет, не дослушав. Его глубоко посаженные глаза под сдвинутыми бровями сияли; он был одержим тем, что делал, и хотел заразить гостя своей одержимостью.
«Начав работу в октябре-ноябре 1925 года, я быстро заметил, что в Кировабадской долине осень и зима несравненно мягче, чем на Украине, где я родился и вырос. Как-то сама собой возникла мысль: почему бы не выращивать здесь в осенне-зимний и ранневесенний периоды года какие-либо культурные бобовые растения для удобрения почвы? Эта мысль захватила меня, и поздней осенью 1925 года я высеял в поле набор бобовых растений»
[629].
В цитируемом повествовании сказано примерно то, что Трофим Денисович десятью годами раньше говорил Н.Р.Иванову, но «исправлен» важный нюанс. Тема работы у него возникла не «сама собой» – она была предложена Н.Ф.Деревицким.
«В начале весны некоторые сорта гороха дали довольно большую зеленую массу, – продолжал Лысенко, – которую можно было убирать для силоса или запахивать как удобрение. Выявилось любопытное обстоятельство: некоторые сорта, которые я считал значительно более ранними по сравнению с другими, оказались более поздними, и, наоборот, некоторые из поздних оказались наиболее ранними. Думая об этом обстоятельстве, я впервые понял, что не все положения старых учебников бесспорны».
Здесь тоже прошлое подправлено. Трофим Денисович «забыл», что методику исследований разработал заведующим Туркестанской селекционной станцией Г.С.Зайцев. На опытных участках в разных почвенно-климатических зонах Туркестана Зайцев высевал одни и те же сорта хлопчатника с интервалом в десять дней. Начиная в заведомо ранние сроки и заканчивая в заведомо поздние, он выявлял наилучшее (оптимальное) время посева для каждого сорта и для каждого района возделывания хлопчатника. Это было важно и для теории, и для практики: наилучший срок посева обеспечивал наивысший урожай. Опыты повторялись из года в год, чтобы на результат не влияли случайные капризы погоды.
Деревицкий и Зайцев были друзьями с подросткового возраста: они вместе учились в Московской земледельческой школе. Потом жизнь надолго их развела. Но в декабре 1924 года Гавриил Семенович получил забавное письмо: «Если я не вовлечен в ошибку инициалами и фамилией, – то Вы (не решаюсь писать “ты") мой товарищ по земледелие. Я желаю возобновить знакомство и пока сообщаю о себе. Николай Федорович Деревицкий. Последняя специальность – селекция хлебных злаков. Место службы – Верхнячская сортоводная станция. Адрес: ст. Христиновка Ю.-З. ж.д., Селекстанция Верхнячка. Имущественное положение: тихая жена и буйная дочь, 2 брюк, пальто, старая шапка и несколько статей по селекции. Состояние здоровья: страдаю по временам острыми приступами ленивой лихорадки. Характер: по-прежнему буйный. Сообщая о себе столь исчерпывающие сведения, прошу в случае истинности адресата осчастливить письмом, а в случае недоразумения извинить за беспокойство и тон письма»
[630].
Дружеские контакты возобновились.
Когда Деревицкий возглавил Азербайджанскую станцию, в круг его интересов вошел широкий ассортимент культур: садовые, огородные, бобовые, совсем ему незнакомый хлопчатник. Деревицкий стал наведываться к Зайцеву, чтобы подучиться работе с этой культурой, а Зайцев получил опорный пункт в Гандже, куда тоже стал наезжать.
Мария Гавриловна Зайцева была маленькой девочкой, но она хорошо помнила и живописно рассказывала о дяде Дерево. Он не приезжал к ним, а как-то неожиданно возникал, и вместе с ним возникало много веселого шума, гостинцы для ребятишек и всевозможные новости, которые он неизвестно каким образом узнавал в захолустной Гандже. Повествовал он «вкусно», с живописными подробностями и неожиданными парадоксами. Дядей Дерево его называли не только из-за фамилии: в его высокой, грузноватой фигуре чувствовалась внутренняя крепость, укорененность.
Характер был у него отнюдь не буйный. Он, напротив, был флегматичен и непробиваемо добродушен. Его присутствие благотворно влияло на Гавриила Семеновича, нервно реагировавшего на всякие неполадки, на халатность или недобросовестность кого-то из сотрудников. Особенно остро Зайцева задевали попытки иных шустрых молодых людей опубликовать за его спиной статейку, в которой его идеи, коими он щедро делился, выдавались за их собственные. Деревицкий советовал сохранять невозмутимость, беречь здоровье: «Мне много приходилось встречаться с плагиатом в том или другом виде, и я относился и отношусь к этому довольно спокойно, пожалуй, несколько расточительно. Я рассуждаю так: пусть крадут мысли, у кого нет, а у меня будут новые»
[631].
Думается, что мудрая отстраненность дяди Дерево от суеты сует содействовала тому, что Виталий Федорович, прославляя младшего сотрудника, ни разу не назвал имя его научного руководителя. Быть притчей на устах у всех? Это было не для Деревицкого.
