Весной 1971 года американский исследователь лысенковщины Лорен Грэхем был в Москве. Он тщетно добивался встречи с Трофимом Денисовичем и вдруг наткнулся на него в ресторане Дома ученых. Подсел к нему и представился. Трофим Денисович сказал:
– Я помню ваше имя. Я читал то, что вы писали обо мне. Вы много знаете о русской науке, но в том, что вы писали обо мне и моей работе, есть серьезные ошибки.
Грэхем спросил, в чем они состоят.
– Самая большая ошибка в том, что вы представляете меня ответственным за гибель многих русских биологов, таких как известный генетик Николай Вавилов. У меня были разногласия с Вавиловым по вопросам биологии, но я не имею никакого отношения к его смерти в тюрьме. Я даже никогда не был членом компартии и не несу ответственности за то, что партия и секретная полиция творили в биологии
[710].
Грэхем возразил:
– Я знаю, что вы не состояли в компартии. Но вы часто критиковали Вавилова и других ученых в такой манере, что она наверняка привлекала внимание секретной полиции. Так, в ваших выступлениях в присутствии Сталина в 1935 и в 1939 году вы говорили о вредительстве в советской науке и в сельском хозяйстве и назвали Вавилова в числе предателей, на что Сталин отозвался репликой: «Браво, товарищ Лысенко, браво!» При этом вы знали, что Вавилов не был предателем, он был предан советской системе и делал всё, что мог, для развития советского сельского хозяйства. Но Вавилов понимал значение современной генетики, а вы ее отрицали. Вы обличали его в присутствии Сталина, добились его одобрения, остальное сделала секретная полиция. Вы знаете, что Вавилов умер в заключении.
Рассерженный Лысенко резко встал и ушел. Но через десять минут он вернулся, сел на прежнее место и примирительно сказал:
– Вы ошибаетесь, вы меня не понимаете. Вы считаете меня частью советской карательной системы. Но я всегда был чужаком. Я из простой крестьянской семьи, и в своем профессиональном росте я столкнулся с предрассудками высших классов. Вавилов был из богатой семьи, поэтому получил хорошее образование, знал много иностранных языков. А я мальчишкой ходил босиком, работал в поле и никогда не имел преимуществ, которые дает хорошее образование.
Большинство известных генетиков 1920–1930 годов были такими же, как Вавилов. Они не хотели пускать в свой круг простых крестьян вроде меня. Я должен был бороться, чтобы получить признание. Мои знания шли от работы в поле. Их знания были из книг и лабораторий и часто были ошибочными. И сейчас я снова чужак. Почему, вы думаете, я сидел здесь один, когда вы пришли? Никто не хочет садиться за один столик со мной. Все ученые сторонятся меня, подвергают остракизму. Я сочувствую евреям-отказникам. Среди них много ученых, и они подвергаются обструкции со стороны советских властей только за то, что хотят эмигрировать в Израиль. Теперь у них нет работы, все от них отвернулись. Они так же одиноки, как я
[711].
Такое признание потрясло Грэхема до глубины души. Евреев-отказников в Советском Союзе клеймили как изменников, продавшихся «сионистам» и иным врагам социалистического отечества. На Западе им сочувствовали, боролись за их право на эмиграцию. Грэхем упоминает, что он сам принимал в этом участие и в Москве встречался с отказниками.
Не в этом ли разгадка сочувственных высказываний Трофима Денисовича о евреях-отказниках? Можно не сомневаться, что контакты Грэхема в Москве отслеживались, его встречи с отказниками были зафиксированы. Можно так же не сомневаться, что Лысенко не просто так ушел из-за стола, а потом вернулся. Видимо, звонил своим кураторам, узнал от них, что американец сочувствует отказникам, и получил добро на то, чтобы сыграть на этой струнке.
4.
Трофим Денисович был малообразован, но не глуп. Я думаю, что он был по-распутински умен и хитер, обладал актерскими способностями, умело играл роль большего простачка, чем был на самом деле.
Зная, что не может одолеть генетиков в научном споре, Лысенко избрал в качестве главного «аргумента» политический шантаж и дискредитацию оппонентов как врагов советского режима.
Впрочем, избрал здесь слово неточное: выбора у него уже не было. Дабы подкреплять громкие обещания рекордных урожаев «на тысячах гектаров колхозных и совхозных полей», нужны были факты, а их не было. Их приходилось подтасовывать, фальсифицировать. При односторонней поддеряске партии и правительства это сходило с рук, но поддержка власти – вещь ненадежная. Сегодня она есть, а будет ли завтра? На карту было поставлено всё: и репутация подающего надежды ученого, которую он успел завоевать своими первыми работами, и материальное благополучие, и – главное! – доверие партийного руководства, от которого зависело всё. Интерес власти к своей персоне, к своим начинаниям и обещаниям надо было все время подогревать, чтобы он не угас.
В интервью газете «Социалистическое земледелие», не случайно опубликованном 7 ноября 1935 года, в день Октябрьской революции, Лысенко поделился «заветной мечтой»”.
«Мы сейчас начинаем, хотя в небольшом масштабе, работу по превращению озимых сортов пшеницы, ржи и ячменя в яровые не путем яровизации (при которой изменяются соответственно требованиям растений внешние условия), а путем изменения требований самого растения, то есть путем переделки природы растения (без гибридизации) из озимого в яровое. Ту же работу будем проводить по превращению яровых в озимые, длиннодневных в короткодневные, а короткодневных в длиннодневные. Все наши теоретические предположения и весь побочный [!] фактический материал, который нам известен, говорят за то, что задача эта, сулящая огромные перспективы для селекции, вполне разрешима»
[712].
Два ключевых слова поставлены в скобки, но в них главное: без гибридизации.
Получение новых форм путем гибридизации – это генетика. Без гибридизации – мичуринское учение. В лысенковской трактовке, конечно. Это не наука, а знахарство. Ведь что значило превращать озимые формы в яровые и наоборот без гибридизации — по теоретическим предположениям, неизвестно откуда явившимся? Лысенко объяснял, что если поздней осенью, перед самым выпадением снега, высеять яровые формы, то небольшая их часть удачно перезимует и на следующий год даст семена. Если теперь эти семена высеять несколько раньше, то произойдет то же самое. Так можно дойти до срока посева обычных озимых. Яровые превратятся в озимые.
При работе с чистопородными сортами добиться этого невозможно. Если у Лысенко действительно был побочный фактический материал, то либо в посевах ярового сорта имелась примесь озимых, либо они появились при расщеплении нечистопородных (гетерозиготных) форм. Зимний холод действовал как фактор отбора: яровые погибали, небольшая примесь озимых сохранялась.
