Нумерация камер шла вразнобой, чтобы зэки не могли по номеру камеры догадаться, в какой части здания находятся.
Режим строгий. Спать приходилось при ярком свете: электролампочку под решетчатым колпачком нельзя было выключить. Накрыться с головой, даже убрать руки под одеяло запрещалось. Если кто-то во сне убирал руки, надзиратель, заглядывавший в «глазок», входил и будил нарушителя.
При всем том условия обитания во внутренней тюрьме были много лучше, чем в «обычных» тюрьмах.
От бывшей гостиницы в камерах сохранились паркетные полы и высокие потолки. У каждого арестанта была своя койка с чистым, регулярно сменяемым бельем.
Чистоте уделялось особое внимание. Вновь поступавших направляли в баню, одежда прожаривалась, дабы не занести вшей и с ними тифозную заразу.
Тюремный паек не был голодным. Шестьсот граммов хлеба, два кусочка сахара к чаю, два раза каша, суп, в нем даже крохотные кусочки мяса (три раза в неделю) или рыбы (другие три раза) – таков был дневной рацион. Раз в неделю позволялось прикупить кое-что в тюремном ларьке. Как мы знаем, при аресте Вавилова были изъяты деньги, «лично ему принадлежащие». Но расписок в выдаче ему каких-то сумм из этих денег за все лубянские месяцы нет. Возможно, они не приобщались к делу.
По материалам общества «Мемориал», в лубянской тюрьме было 118 камер на 350 мест. 24 из них общие – на шесть-восемь человек каждая; 94 – одиночные, в них, как правило, помещалось по два зэка. Один из арестантов, Александр Максимович Зеленый, коротко описал камеру № 47, куда его посадили в 1938 г. В ней была кровать, тумбочка, в углу унитаз с бачком и крышкой. Окно отгорожено жестяным коробом; прижавшись глазами к маленькому просвету наверху, можно было увидеть узкую полоску неба. Размеры камеры – четыре небольших шага вдоль, три поперек.
Не бальная зала, а все же не сравнить хотя бы с Бутырской тюрьмой, где в камеру на 25 человек напихивали по 60–80 зэков. В камере нечем было дышать, на нарах невозможно повернуться, новички укладывались на полу у «параши». Поскольку всё познается в сравнении, то обитателям Лубянки грех было жаловаться…
Были отличия и в стиле обращения с арестантами.
По свидетельству Варлама Шаламова, в Бутырке, при вызове на допрос, громко выкрикивали фамилию, потом вели по коридору почти что бегом, тогда как на Лубянке «вызов из камеры всегда был обставлен весьма драматически. Открывалась дверь, и на пороге не сразу появлялся человек в форме. Он доставал из рукава бумажку, вглядывался в нее и спрашивал: “Кто здесь на букву «Б» (или на букву «А»)? – Выслушав ответ, говорил: – Выходи!»
[792]
3.
Мы не знаем, в какую камеру поместили Вавилова, кто были его первые сокамерники.
Сразу предупредили: днем ложиться запрещено.
Но вот, наконец, отбой.
Лежать можно только на спине, руки поверх одеяла, яркий свет режет глаза… Николай Иванович усилием воли заставляет себя отогнать роящиеся мысли, жуткое напряжение последних дней переходит в тяжелую усталость. Он начинает засыпать…
Но тут щелкает запор:
– Кто здесь на «В»?.. Выходи!
…О том, как узников водили на допросы, есть много свидетельств.
Сопровождали по узкому угрюмому коридору два конвоира – один впереди, другой позади. Перед поворотом
Шаламов B.T. Бутырская тюрьма. Цит. по: shalamoy.ru/library/16/19.htmL передний подавал сигнал: щелкал пальцами, либо хлопал в ладоши, либо стучал ключом по металлической пряжке. Так предупреждали о своем приближении тех, кто, возможно, вел навстречу другого арестанта. Если оттуда тоже раздавался сигнал, конвоир впихивал заключенного в нишу, стоять он должен был лицом к стене. Чтобы два зэка не могли встретиться взглядами и молча о чем-то сговориться…
Узкий полутемный коридор кажется бесконечным… Передний конвоир похлопывает в ладоши, задний, чуть замешкаешься, толкает прикладом в спину…
Николай Иванович еще не знает, что этот путь ему предстоит пройти то ли двести, то ли четыреста раз.
Коридор выводит в соседнее здание. После мрачного перехода здесь всё кажется нарядным. Стены раздвинуты, на полу ковровая дорожка, высокие окна с цветами на подоконниках неплотно задернуты шторами – в просвете можно увидеть луну…
Останавливаются у массивной двери. На медной табличке выгравировано:
Старший следователь НКВД
А.Г.ХВАТ
4.
…В 1987 году, когда в Советской России набирала обороты гласность, корреспондент газеты «Московские новости» Евгения Альбац разыскала Александра Григорьевича Хвата.
Он жил в самом центре Москвы, на улице Горького, 41, в большом, добротном, но обшарпанном, давно не подновлявшемся доме.
Когда-то, еще до войны, НКВД построил его для своих наиболее ценимых сотрудников. В доме поселился первый замнаркома (потом нарком) В.Н.Меркулов, сподвижник Берии. Здесь же обитал П.А.Судоплатов, выполнявший, если верить его мемуарам, самые важные задания Берии и Меркулова. Получили квартиры такие заслуженные чекисты, как К.С.Зильберман, Н.А.Зубов, Н.И.Синегубов
[793]. Вот и Хват удостоился.
Первым движением Евгении Альбац было договориться о встрече по телефону. Но, подумав, она решила прийти без предупреждения. Поднялась на третий этаж. С гулко стучащим сердцем нажала на дверной звонок квартиры 88.
Открыла полусонная женщина с пасмурным помятым лицом, в помятом домашнем халате.
– Здесь живет Александр Григорьевич Хват?
– Папа, к тебе…
Александр Григорьевич выглядел много моложе своих 80 лет.
«Широкогрудый, когда-то высокий, с голым черепом посередине и обрамлением седых волос».
Он долго, с прищуром, рассматривал удостоверение журналистки, поднимал и опускал подозрительные глаза: сличал лицо с фотокарточкой…
– По какому вопросу?
– Вы работали следователем НКВД?
– Да.
– Не помните ли, в 40-м году вы вели дело такого Вавилова, академика.
– Как же, конечно помню…
[794]
Еще бы не помнить! Наверняка всплыло в памяти, каким он был тогда молодцом – стройным, красивым, подтянутым и затянутым в портупею офицера госбезопасности, с петлицами старшего лейтенанта на отглаженном вороте.
