Протокол завершается глупейшей отсебятиной Хвата: подследственный просит дать ему возможность хорошенько вспомнить свою «вражескую работу», чтобы рассказать о ней на будущих допросах.
Об этом он должен – просить! Верх бессмыслицы. Вот уж в чем его не ограничивали, так в наговорах на себя и своих «сообщников»! Но под протоколом значится: «Записано с моих слов правильно и мною лично прочитано. Н.Вавилов»
[823].
То ли спорить уже не было сил, то ли намеренно подтвердил нелепицу, чтобы был виден абсурд всего записанного. А может быть, настолько изнемог от шуток Хвата-Албогачиева, что смутно сознавал, что подписывает…
М.АПоповский недоумевал: «Что его сломило, заставило клеветать на себя и на тех погибших, среди которых были дорогие, близкие ему люди? Можно многое объяснить жестокостью следственного режима… И все-таки я не могу принять такую гипотезу. Ведь под следствием находился Николай Вавилов – бесстрашный путешественник, человек, мужество которого было известно всему миру <…>. Итакой человек сдался, пробыв на Лубянке всего лишь двенадцать ночей?»
[824]
Что сказать об этой сентенции?
Во-первых, не двенадцать ночей, а четырнадцать дней и ночей. И не вообще на Лубянке, а на допросах с пристрастием.
Во-вторых, одно дело – отвага свободного человека, вольного в своих решениях и действиях; и другое – физическое и психологическое состояние заживо погребенного узника, отгороженного от внешнего мира, беспомощного и беззащитного.
Перед читателями прошло немало персонажей, попадавших в такое же безвыходное положение. Никому из них (никому) не удавалось выстоять на так называемом следствии. Кто-то ломался на первом допросе, кто-то выдерживал две-три недели, редко один-два месяца, но результат всегда был один.
«Мне кажется, произошло иное, – развивал собственную гипотезу М.Поповский. – Своим глубоким аналитическим умом Николай Иванович очень скоро понял, что его арест не случайность, а продуманная, согласованная во всех инстанциях акция. В этом прежде всего убеждали многочисленные, сделанные против него показания, которые следователь Хват, как опытный игрок, то и дело выбрасывал перед своим партнером»
[825].
Не мелковато ли это глубокомыслие?
Партнерами Хвата были Шварцман и Албогачиев, а не арестант Вавилов. И вовсе не требовался глубокий аналитический ум, чтобы понимать, что его арестовали не по ошибке или прихоти сержанта Свириденко.
Первые «признательные» показания Николая Ивановича были минимальными. Они сводились к тому, что он выполнял задания своего прямого начальника наркома земледелия Яковлева.
При глубоком аналитическом уме Вавилов, возможно, полагал, что, пойдя на такую уступку, может рассчитывать на встречные уступки. Ему, конечно, впаяют срок, но он специалист высокого класса, его можно использовать для страны и науки. Значит, вышлют куда-нибудь в глушь, где он будет работать, как Писарев, Максимов, Таланов… Вернуться к работе – это главное. Столько еще недоделано, недодумано, ненаписано!.. Из всего, что мы знаем о Николае Ивановиче, такой ход его мыслей представляется наиболее вероятным.
Если были у него такие надежды, то они развеялись на следующий же день, когда рано утром его снова привели на допрос. Не к Хвату, а к Албогачиеву.
Хват отсыпался, а обвиняемому давать отдыха было нельзя.
В круге седьмом
Действие третье
1.
Что Албогачиев творил в тот день с Николаем Ивановичем, мы не знаем. Протокола нет. Известно только, что было два допроса – дообеденный и послеобеденный. Аппетит у «нацмена» был отменный, не жертвовать же обедом!
Судя по таблице начальника тюрьмы Миронова, ночного допроса после двух дневных не было. Не исключено, что Албогачиев так разделал обвиняемого, что выводить его из камеры в ту ночь было невозможно.
26-го Николай Иванович опять у Хвата – сперва днем, затем ночью. Протокола нет…
Как это понять?
Ведь он уже «признался» во вредительстве, просил дать возможность вспомнить и всё рассказать. Ему дают возможность, а он – молчит! Память отказала? Или он отказался от признательных показаний? Только этим последним могу объяснить отсутствие протокола в тот день. Запротоколировать его отказ от признаний – значит снова оказаться перед захлопнутой дверью – после того, как нога просунута в щель. Этого Хват, конечно, не мог допустить.
..Увы, сила солому ломит. На двух следующих допросах, дневном и ночном 27–28 августа, Хват сумел вытащить из Николая Ивановича дальнейшие – очень путаные – признания. Если верить протоколу, то Вавилов подтвердил, что Яковлев завербовал его в антисоветскую организацию. Но завербовал – без вербовки. Ни о какой организации Вавилов не знал. Его сговор-заговор с Яковлевым похож на мираж. Просто нарком сознавал, что Вавилову не нравились методы, какими проводилась коллективизация, что он «в известной степени» «стоял на позициях развития крепкого индивидуального хозяйства». Вот нарком и стал давать ему вредительские задания.
Крепкое индивидуальное хозяйство понравилось Хвату, вызвало уточняющий вопрос: «То есть кулацкое?»
Ответ: Да.
Ну а сообщники?
Николай Иванович снова назвал Яковлева, Тулайкова, Мейстера, Вольфа. Все давно ликвидированы, поживиться нечем. Но для протокола подходит.
Развивая успех, Хват потребовал «признаться» в том, что еще до 1930 года Вавилов был «руководителем антисоветской организации и вел активную вражескую работу». Это Николай Иванович отверг:
«Антисоветские тенденции были у меня и до 1930 года, но я должен сказать, что в тот период они не имели почвы для практической деятельности в этом направлении».
Конечно, не имели почвы. Тогда был нэп! Крестьянские хозяйства были индивидуальными. Их поддерживала советская власть. Это потом, задним числом, они были объявлены кулацкими и антисоветскими.
«Вопрос: Напрасно вы пытаетесь скрывать свое антисоветское прошлое и связи. <…> Требуем правдивых показаний.
Ответ: Никакой организованной антисоветской работы до 1930 года я не проводил»
[826].
Казалось бы, велика ли разница – признаться в антисоветской деятельности в течение 10 последних лет или 15? Семь бед – один ответ. Но Вавилову было важно отрицать свое участие в ней до 1930 года. А Хват упорно этого добивался.
