А вот его воспоминание о детских годах в записи от 8 мая 1942 года: «Природу, настоящую развертывающуюся весну я узнал очень поздно впервые, лет в 10, когда в первый раз поехал на дачу в Богдановку. Произвело это впечатление потрясающее, и во мне сразу проснулся естественник, homo sapiens, человек, стремящийся узнать. Один – философ и ученый – ходил я по лесам и рощам, смотрел за растениями и впитывал в себя “природу”. Первая “работа” – подбор желтых цветов, хлорофилл, ксантофилл
[884]. Тимирязевская “Жизнь растений” казалась лучше всех сказок в мире (подумать только, потом Аркаша Тимирязев и потом комбинация Тимирязева с Лысенко). Детские опусы по “мировоззрению”. От соприкосновения с природой возник “ученый”»
[885].
На книгу К.А.Тимирязева «Жизнь растений» Сергея, конечно же, навел старший брат. Другая книга, прочитанная под его влиянием, – «Этюды оптимизма» И.И.Мечникова. Она подвигла 15-летнего Сергея написать трактат – «О мировоззрении»; он, к сожалению, не сохранился.
В детстве и отрочестве влияние на Сергея старшего брата было очень большим, но к 18 годам оно сошло на нет. Слишком разными были братья по характеру и темпераменту, разным было у них восприятие окружающего мира, по-разному они ощущали свое место в мире.
Вот запись Сергея от 13 марта 1909 года: «Со вчерашнего дня мне пошел 20-й год. Sans doute [горе тебе, человек (лат.)] я пока еще иду в гору и даже очень круто поднимаюсь. До 10 лет, до поступления в школу, я был ребенком, ребенком трусливым, одиноким, мистиком, мечтавшим, мечтавшим, мечтавшим <…> об алхимии, чудесах, колдунах, любившим играть в магию, много и без толку читавшим и глубоко верующим. С 1905 года я стал себя понимать, сначала грубо и странно; я сделался поэтом, философом, миросозерцателем и… я стал выделяться. Я узнал, точнее перечувствовал и пессимизм, и оптимизм, и радость, и отчаяние, и научную религию, моим первым учителем была книга Мечникова. <…> Революция была только толчком, переломившим меня в отношении миросозерцательном».
Из других записей знаем, что переломила его не столько революция, когда «кругом всё кипело», сколько смерть младшего братика, семилетнего Илюши. Об этом он вспомнит 1 марта 1912 года, после похорон своего первого и, видимо, единственного учителя, Петра Николаевича Лебедева – великого ученого, взвесившего свет. У Лебедева было больное сердце. Смерть настигла его в расцвете сил и таланта, в 46 лет: «Ужас на сердце, тоска и тайна смерти перед глазами <…>. Смерть, ладан, свечи и физик среди этого. О, насмешка и ужас. Наука, где же ты, что ты. Не наука мир объемлет, а мир ее. Нет ужаса ужаснее смерти ученого и поэта». И дальше: «После смерти Илюши это вторая, производящая во мне ужас и бунт. После первой я очутился вне религии».
Раздумья о жизни и смерти, о тщете повседневного существования проходят красной нитью через все «годы и расстояния» Сергея Вавилова. Если у Николая сознание краткости человеческой жизни вызывало азарт, побуждало не терять ни минуты, то Сергей был погружен в раздумья о суете сует, о фатальности происходящего, о том, что мы бессильны что-либо изменить, – можем, в лучшем случае, лишь кое-что понять.
Николай Вавилов по натуре был деятель, Сергей – созерцатель.
Особой болью отозвалась в его душе смерть младшей сестры Лиды в 1914 году.
Он был на фронте, рядом рвались снаряды… Его часть перебрасывали с места на место, изнуряя долгими переходами по горам и долам, через какие-то деревушки. Вдруг он с радостью узнал, что для него есть письма. «Раскрыл письмо от брата и от первой же строки разрыдался. Всё стало чужим. И повозки, и солдаты, и корпуса, и пушки, и остались только два ужасных слова “Лида умерла”. Жизнь сразу потеряла и цену, и смысл, и совсем не страшны показались рвущиеся шрапнели. “Жизнь коротка и подобна летучему дыму”. Стоял, как столб, не знал, что делать. Слезы вырывались ежеминутно. А тут какая-то военная канитель. Ночью весь обоз поворотил обратно. Говорят, 25-й корпус отступает. А Бог с ним, пусть хоть в тартарары идет. Ночью по ухабам поплелись, меня трепала лихорадка, и плакал, и не мог идти, наконец, сел на лошадь, укутался башлыком».
В памяти всплывала вся недолгая жизнь сестры. Вспомнил, как тяжело она болела полгода назад, когда перенесла операцию аппендицита. А теперь – такая глупая нелепость!.. Он еще острее осознает тщету и бессмысленность существования перед лицом великой тайны под названием смерть.
«Письмо Николая о смерти Лиды – прекрасно. Ни воплей, ни стонов, точно, объективно и полно. Я так написать на 3-й день смерти не смог бы. Я по-прежнему в отупении, ем, пью, слушаю канонаду, но боюсь задуматься, остановиться».
В дневниках Сергея Ивановича нередки стихи. Цитаты из Пушкина, Тютчева, Лермонтова, Жуковского, Баратынского, Владимира Соловьева, Блока, Гейне, Гёте, других поэтов. Но чаще – его собственные. Смерть сестры породила такие строки:
Сил таинственных стеченье
Закрутило жизнь мою.
Веру в цель и назначенье
Безнадежно отдаю.
Жизни шум, природы трепет
Бег сияющих светил.
Всё случайный, странный лепет,
Миг игры безумных сил.
Тихо жди прикосновенья
Сокрушающей руки
И спускайся по теченью
В смерть впадающей реки.
Течение жизни — река, впадающая в море смерти. Этот образ будет окрашивать его мысли и чувства в минорные, сумрачные тона. Противовесом будут наука, искусство, красота. И – робкая надежда на то, что Бог все-таки существует и что душа человека способна пережить «футляр» бренного тела. «Господи, проясни, дай постигнуть душу живую и бессмертную».
2.
Как соотносятся наука и искусство, каково их место в духовном мире человека?
Восемнадцатилетний Сергей Вавилов неустанно размышлял над этими вопросами и… все сильнее в них запутывался. Научная истина объективна, она вне личных пристрастий. Наука освобождает «от всяких проклятых вопросов о цели жизни, Боге и пр[очей] ерунде». В этом для него неотразимая притягательность науки. Но делает-то науку конкретная личность, со своим неравнодушным «я». «В науке я иду от личности к миру, в искусстве, наоборот, от мира к личности. Я соединяю в себе два полюса – науку для теории и искусство для практики. Искусство и наука – мой символ веры – основные принципы моего миросозерцания».
Но два полюса не соединяются в душе 18-летнего мудреца, они тянут ее в разные стороны, испытывают на разрыв.
Между небом и землею
Я повис.
И не знаю вверх лететь мне
Или вниз.
Наверху теорий царство,
Знаний рай.
А внизу искусства с жизнью
Славный край.
Да уж снизу улетел я
Далеко
И упасть туда опять мне
Нелегко
И хоть вижу я науки
Блеск и свет
Но и с нею сильной связи
Также нет.
А меж тем своей усладой
Жизнь манит
Но сияние науки
Мой магнит.
Меж наукою и жизнью
Я повис
И не знаю вверх лететь мне
Или вниз.
Он сочинил эти стихи как бы в шутку, но затем признал, «что это не шутка: а истинное горе мое».
