Итак, Фауст вступил в сделку с самим чертом, чтобы познать истину, а не бежать от нее! Этот образ завораживает Сергея Вавилова. Ареальное, земное воплощение Фауста он видит – в личности Леонардо да Винчи.
Летом 1911 года Сергей едет на три недели в Западную Европу. Едет с Евсеичем, чье присутствие отравляет всё удовольствие от поездки. В дневнике ей посвящена одна короткая запись – от 15 июля. Поездка прошла мимолетно, впечатление осталось только от Парижа, точнее – от посещения Лувра, а в Лувре – от «Джиаконды» Леонардо да Винчи.
«Вот чудо из чудес, картина – книга, которую можно читать часами. Я стоял перед нею больше получаса, простоял бы и больше, если бы было можно. Лицо Джиаконды – лицо идеального ученого; это такое безбрежное спокойствие духа. Такой ум и бодрость, о которых можно только мечтать. Эта странная улыбка, вовсе она не “ядовитая”, как говорят, нет, это просто улыбка спокойствия, невозмутимости и ума. Как высоко стоит Джиаконда над миром, как она одинока, как она счастлива. Джиаконда – это дух истинной науки, и я стоял перед ней и думал о себе, мечтал, раскаивался, строил планы. <…> С ней надо быть глаз на глаз, иначе ее не поймешь. Я сбежал от моих компаньонов и долго стоял перед Джиакондой. После Джиаконды мне не хотелось ничего другого. Я нашел, дорога найдена, наука, наука, святая наука. Скорее домой, к книгам, бумаге и карандашу. Все эти Брюссели, Антверпены, Гааги, Амстердамы прошли незаметно, я на них и не смотрел. Теперь я дома и сел за книги».
Через пару недель после этой записи чудовищное событие молнией разнеслось по мировой прессе: Джиаконда исчезла из Лувра! Сергей Вавилов в отчаянии: а что если безумец-похититель сожжет картину! «Гибель Джиаконды была бы не гибелью картины, а просто гибелью гения, смертью Ньютона, Пушкина. Джиаконда вовсе не картина, это живое существо, к которому можно пойти, беседовать, коротать дни и ночи. Репродукции, копии с Джиаконды – это то же, что фотография с живого человека (не с картины)».
Картина нашлась через два года – во Флоренции, что, конечно, не могло не отразиться в дневнике Сергея Вавилова. Оказалось, что ее похитил полоумный итальянец В.Перуджо – из патриотических побуждений: шедевр великого итальянца должен быть в Италии! Он принес картину директору галереи Уффици. Ее вернули в Лувр.
Последняя встреча Сергея Вавилова с Джиакондой произойдет в 1935 году. Оказавшись в Париже в научной командировке, он, конечно, посетит Лувр. Но должен будет «выступать в роли гида для жены [советского дипломата]
Сучкова, дамочки, находящейся в состоянии культурного ликбеза. Пошли в Лувр, и мне пришлось быть tutor’ом, объясняющим Рафаэлей, Веронезов и т. д. Ну, вот расскажи ей, что такое Джоконда <…>. Для себя-то почти ничего не осталось. А между тем со стен опять заулыбались луинивские леонардески (здесь они, конечно, первого сорта). По-новому увидел Крестителя Леонардо, и Джоконда, когда увидел ее настоящую, ожила, руки, руки стали настоящими, и ее поразительный такт во всем – в позе, в улыбке, в пейзаже – стал понятным опять. Ясно, что колорит Дж[оконды] совсем испорчен, всё позеленело, не могло быть у Леонардо] этого зеленого неба. С нее бы снять лак. Но замечательно, [что] кроме Леонардо и леонардесок, никто не трогает».
Личность Леонардо да Винчи влекла своей масштабностью, универсальностью, гармоничным единением науки и искусства.
Тем сильнее молодой Сергей Вавилов ощущал собственную раздвоенность.
Плачь! Ори! Кричи! Визжи!
Череп об стол размозжи
Две души во мне живут
И на части меня рвут.
С годами он стал привыкать к внутренней раздвоенности, стал относиться к ней более спокойно, но преодолеть ее так и не смог. А «Фауст» Гёте – все-таки Гёте! – на всю жизнь стал его настольной книгой.
Я полюбил гармонию стихов
И мудрости алмазные кристаллы.
И «Фауста» вновь перечитывать готов
Всю жизнь мою, как Библию, сначала,
Как откровение, он вечно нов.
В душе и мыслях Сергея Вавилова легендарный Фауст и реальный Леонардо прочно переплетены. В 1939 году, прочитав биографию Марии Кюри, написанную ее дочерью, академик С.И.Вавилов записал: «Хочется вернуться к моей старой-престарой теме “Фауст и Леонардо”, собрав в ней то, что за жизнь узнал из истории науки, из жизнеописаний людей, наукой занимающихся. “Madame Curie” – необходимое звено для этой будущей статьи или книги, будет ли время?» Времени на это не было…
3.
Учеба в университете приближалась к концу, Сергею Вавилову предложено остаться на кафедре физики – для подготовки к профессорской деятельности. Профессор П.П.Лазарев советовал принять предложение. Протестуя против произвола министра Кассо, Лазарев, вместе Лебедевым, ушел из Московского университета, но с тех пор прошло три года, раны зарубцевались…
Для Сергея разговор с Лазаревым – соблазн Мефистофеля. 8 января 1914 года он записывает (почему-то по-итальянски): «В глубине души у меня абсолютно ничего не было против того, чтобы остаться при университете. Это означало бы очень много; тогда бы я стал физиком-профессиона-лом, а так я всего лишь дилетант». И дальше по-русски: «Но было стыдно, и я отказался».
Почему стыдно? За что стыдно? Перед кем стыдно? Позднее в автобиографии С.И.Вавилов написал: «В виде протеста я отказался после окончания университета остаться при кафедре для подготовки к профессорской деятельности»
[886]. В дневнике проступают другие причины, возможно, не менее веские.
Он недоволен темой и методами научной работы, которые ему навязал П.П.Лазарев, хотя вынужден почитать его как учителя, заступившего место покойного П.Н.Лебедева: «Работа мне не нравится, в ней что-то от Гей-Люссака, как почти всё у П.П. По крайней мере, в течение 3–4 лет необходимо будет освободиться от П.П. и начать работать либо за границей, либо в другом городе».
Почему надо освобождаться 3–4 года, а не порвать сразу? Резкий разрыв – не в характере Сергея Вавилова. К его внутренней раздвоенности добавляется внешняя. Вот еще одна из записей: «Наконец, все раскусили, что такое П.П.
1) Это, безусловно, не физик, а так, какой-то ходячий “Gay-Lussac”
[887]. 2) Это отвратительный бесхарактерно-самодержавный человек. Быть настоящим физиком очень трудно, тут нужен специальный стиль – “’стальной”, холодный и закаленный. <…> П.П. же – это что-то неврастеническое, несчастное, а иногда и противное».
Но и стремление незаметно, без скандала, уйти из-под опеки П.П.Лазарева, не главный мотив отказа остаться в университете.
«На свете лучшее – физика. Физика – это наука, и наука – это физика. Всё остальное – с математики, астрономии до зоологии и ботаники – только ее прислужники. В физике нет ни капли служебное™. Сама в себе. Быть физиком и даже таким плохим, как я, – уже счастье. Быть физиком – это значит хоть час в день чувствовать себя хорошо. С какой гордостью говорю я, что я физик. Это уже патент на благородство – я в физике, вероятно, ничего не сделаю. Мало знаний и метода, но люблю ее я превыше всего».
