Прошу не унывать и беречь свое здоровье – сейчас особенно. Сам я пролежал 5 дней [с ангиной], сейчас совсем почти поправился. Скоро, наверное, уеду к себе. Пока до свидания. Твой Виктор».
Записка приложена к письму Олюшки: «Последние вести твои и от Николая обнадежили было меня, а вышло так печально. Прошу тебя, если разволнуешься очень, позови меня – приеду. <…> Что это у нас за год этот вышел отчаянный. Прямо со всех сторон навалились беды»
[890].
На похоронах Александры братья мрачно перемолвились о том, кто из них следующий: кому кого придется хоронить…
3.
В июле – августе 1940 года Сергей Иванович долечивался в подмосковном санатории «Узкое». 6 августа, в то самое время, когда где-то в Карпатах за его братом пробиралась по ухабистым горным дорогам черная эмка, он, с густо намыленным лицом, сидел в кресле парикмахера. Вдруг ему стало дурно, глаза закатились, он потерял сознание… Когда очнулся, его стошнило, скрутило живот… Он с трудом доплелся до своей комнаты, принял касторку, потом почти не вылазил из туалета. Следующим утром записал в дневнике: «Поразил обморок. Как отрезало. И как это просто».
Часто думая о смерти, Сергей Иванович порой видел в ней желанный конец, разом решавший все проблемы. О том, какие проблемы ему уготовила жизнь, он в то утро еще не подозревал.
Следующая запись датирована 13 августа; она сделана уже в другом санатории, в поселке Железо под Ленинградом: «За эти дни столько перемен и самое жестокое несчастье. У брата Николая 7-го на квартире был обыск. Сам он сейчас во Львове [Об аресте Сергей Иванович еще не знает]. Значит, грозит арест, значит, рушится большая нужная жизнь, его и близких! За что? Всю жизнь неустанная бешеная работа для родной страны, для народа. Пламень работы, вся жизнь в работе, никаких других увлечений. Неужели это было не видно и не ясно всем! Да что же еще нужно и можно требовать от людей! Это жестокая ошибка и несправедливость. Тем более жестокая, что она хуже смерти. Конец научной работы, ошельмование, разрушение жизни близких. Всё это грозит». И дальше: «Эта записная книга выходит книгой горя: смерть матери, сестры, теперь ужас, нависший над братом. Думать о чем-нибудь не могу. Так страшно, так обидно, и так всё делается бессмысленно. Хорошо, что мать умерла до этого, и как жаль, что сам я не успел умереть. Мучительно всё это до невыносимого».
Записи становятся короткими, почти ежедневными.
14 августа 1940 г.: «Последние жуткие дни. 12-го ехали через Детское Село. Машина потонула в грязи. Эта черная грязь напомнила мокрую черную грязь ленинградских кладбищ. <…> Ото всех печалей и безысходностей хочется бежать в эти непроходимые болота к мхам и мухоморам, или утопиться в Луге с ее темной зеркальной гладью».
15 августа: «Хожу с Олюшкой по лесам. Леса из мелких сосен, елей, берез, на болоте, покрытом седым мхом с кочками, с полками мухоморов. Всё наивно и мило, как давняя сказка про лешего и бабу-ягу. Эти прогулки, сон – вот и спасение от ужаса. Все остальные интересы замерли, замерзли».
18 августа: «О Николае вестей никаких нет, и на сердце так тяжело и так обидно».
20 августа: «Никогда еще не было так грустно и так мучительно. А перед другими, здесь отдыхающими, приходится скрывать эту муку и грусть. Дождь, тоскливый мелкий дождь. Вспоминаются все жизненные несчастья. Случай с Николаем хуже всего, он хуже смерти. Энергия, намерения, планы, желание работать – ничего нет. <…> Хочется вскочить, протереть глаза и закричать страшным голосом, что я жив еще и могу многое нужное для людей сделать. Но, как во сне, крикнуть не могу».
Записаны свидетельства двух референтов президента Академии наук В.Л.Комарова о том, что вскоре после ареста Николая Ивановича (то есть в августе-сентябре) Сергей Иванович пришел к Комарову и уговорил действовать.
Согласно одному из них, приписываемому А.Е.Гайсиновичу, Комаров ходил к Молотову, но тот рассердился и стукнул кулаком по столу: «“Вы, президент, просите за шпиона английского, немецкого и т. д., и т. п.”. Когда пришел Сергей Иванович, Комаров ему всё рассказал»
[891].
Другой помощник президента Академии наук, А.Г.Чернов, вспоминал, что Сергей Иванович уговорил Комарова послать письмо Сталину, помог его написать, «но было ли отправлено это письмо, неизвестно»
[892].
Однако из дневниковых записей С.И.Вавилова видно, что он впервые говорил с В.Л.Комаровым об участи брата только в конце декабря, у Комарова дома, в присутствии его жены. Никого из референтов при этом не было. Вот его запись от 30 декабря 1940 года: «В Москве разговор с Комаровым. Надежда Викторовна говорит: “Одного нет, не будет и тебя”. Какое позорище!»
О Комарове на страницах дневника говорится многократно. Отношение к президенту Академии у Сергея Ивановича презрительное, даже брезгливое. Справедливо или нет, но он считал Комарова запуганным лицемерным клоуном, судорожно цеплявшимся за призрачную власть. Вступиться за арестованного академика Н.И.Вавилова Комаров боялся. Однажды посетовал на то, как трудно ему без Николая Ивановича: «Без него ничего не сделаешь с агрономической наукой». Продолжение разговора – в записи от 8 мая 1942 г.:
«– А что же делать?
– Писать.
– Боюсь, посадят, я страшно испугался при выборах Лысенко».
Только что состоялись перевыборы Президиума Академии наук. По указанию свыше в него включили Лысенко. Всё, конечно, решалось в ЦК партии, но полагалось соблюдать декорум, потому – «выборы». И вдруг, при тайном голосовании, Трофима чуть-чуть не провалили. С.И.Вавилов был в счетной комиссии и знал, что за него было подано 32 голоса против 28. Для Сергея Ивановича это было «светлое пятно, признак того, что “категорический императив” нравственный в академическом сборище не совсем умер. <…> Правда, эта пощечина дана по полену, но, может быть, кто-нибудь об этом узнает. Тень Николая для меня всё заслонила».
Комаров не переносил Лысенко, но от «пощечины по полену» у него потемнело в глазах: если бы не обеспечил избрание Лысенко, ему бы несдобровать. 8 мая 1942 года С.И.Вавилов записал: «Господи, какое убожество, низость, трусость. Для чего такие люди живут?»
На президента Академии надежд у Сергея Ивановича не было, он пытался действовать по другим каналам.
«Брат в биологическом мире был настоящим крупным человеком и у нас, и за границей, [так] что, конечно, арестовывать его следовало подумавши. Именно по этой причине особенно приходится беспокоиться. Такого человека либо должны скоро выпустить с извинениями, либо обвинить бог знает в чем. То, что брат настоящий советский человек, – очень многим известно. С первых же дней революции он работал, как лошадь, создав, в сущности, всю советскую агрономическую и научно-агрономическую сеть. За все годы ни разу не пользовался отпуском, а об материальных его успехах можно судить по тому хотя бы, что, как выяснилось при обыске, на сберкнижке у него ничего не было».
