Часть его ответов по-английски: ей это полезно для практики в языке.
7 ноября: «Мысли роятся в мозгу. И часто по преимуществу они связаны с тобой. Я обдумываю нашу любовь. Это так ясно для меня, что я не могу больше поступать, как раньше. Я действительно вполне свободен. В этом нет сомнения вовсе. В целом я терпелив, как, по меньшей мере, кажется мне, но я не могу любить мою жену. Это вполне объективно. Я думаю, что это вполне ясно и ей тоже. Для меня нет сомнения, что я имею право любить тебя. Внутренне нет даже малейшего сомнения в этом. Ты была лучшей из всех, кого я видел, твоя любовь к моей работе была ясна для меня. За три года, что я знаю тебя, по меньшей мере, твою жизнь в лаборатории. Ты знаешь, я довольно критичен. Прежде всего, ты была субъектом критики, конечно. Первая реакция ученого – строгая критика. Прости меня за все эти строки. Но ты сама пишешь и говоришь о сомнениях. Я хорошо знаю все трудности на пути, но я готов к ним, и я чувствую, это обоснованно. Мой сын всегда будет моим сыном. Я надеюсь, ты полюбишь его, ты будешь добра к нему, он такой хороший мальчик. Мы должны обсудить много вещей. Я думаю, всё устроится. Сейчас твое слово, дорогой друг, ты должна быть очень критичной, по крайней мере на некоторое время. Будь осторожна в своем решении. Ты свободна, действительно, не внешне, не на словах, но в своих внутренних чувствах. Будь очень строга к себе и ко мне. Я готов ко всему. Ведь жизнь не только в лаборатории. Жизнь в ее многообразии перед тобой. Твоя любовь к работе была одним из первых импульсов для моей симпатии к тебе. Я считаю, что самое важное в нашей жизни – мы должны понимать друг друга и работать вместе. Но закончилась ли твоя первая любовь? Твой отрицательный ответ, конечно, очень ранит меня, но лучше это будет сейчас, чем позже».
На обратном пути в Саратов Вавилов снова останавливается в Москве, здесь у него тоже невпроворот дел. Надо поговорить с академиком А.П.Павловым, геологом и палеонтологом, который заинтересовался законом гомологических рядов. Заглянуть в Институт экспериментальной биологии Н.К.Кольцова, побывать на открытии основанного им Евгенического общества. Требуется посетить наркома просвещения Луначарского и наркома земледелия Середу: они власть, от них зависит финансирование научной работы. Но главное – письмо Леночки. Только одно, хотя он надеялся, что их будет несколько. Зато длинное, подробное и – опять полное сомнений. Она продолжает обращаться к нему на «Вы», ему это обидно, но он старается этого не показывать.
«27/XI[1920]. Ночь. Собираюсь в Саратов. ^…^ Милый друг, тебя тревожат сомнения о том, что пройдет увлечение, порыв. Милый друг, я не знаю, как убедить тебя, как объективно доказать тебе, что это не так. Мне хочется самому отойти в сторону и беспощадным образом анализировать свою душу.
Мне кажется, что, несмотря на склонность к увлечению, к порывистости, я все же очень постоянен и тверд. Я слишком серьезно понимаю любовь. Я действительно глубоко верю в науку, в ней цель и жизнь. И мне не жалко отдать жизнь ради хоть самого малого в науке. Бродя по Памиру и Бухаре, приходилось не раз быть на краю гибели, было жутко не раз <…>. И как-то было даже в общем приятно рисковать. Я знаю, как мне кажется, немного науку, имел возможность, счастье быть близким к первоисточникам ее. И она, служение ей, стало жизнью. И вот потому, Лена, просто как верный сын науки, я внутренне не допускаю порывов в увлечениях, в любви. Ибо служение науке не мирится с легким отношением к себе, к людям. Слишком серьезно относишься и к себе, и к людям. И просто не допускаешь внутренне порывов и мимолетных увлечений.
Мне кажется, что немногое, что успешно доведено до конца, та маленькая доля научной работы, которую удалось осуществить, свидетельствует о постоянстве, и объективно я его сам признаю, и мне кажется, я умею относиться достаточно критически и к самому себе.
Милый друг, [я достаточно владею собой]
[127], ты знаешь, что в моем положении нелегко и нельзя увлекаться мимолетно, и с юношеских лет как-то выработалось серьезное отношение к жизни, а годы его закрепили. Осуждение коснется, пожалуй, в большей мере меня.
При всей готовности отдать себя науке, а это так, в сущности, просто и легко, жизнь сама становится легче, мне кажется, что нет узости в пути, по которому мне хочется идти в союзе с тобой. Самую науку я представляю широко, может быть, даже слишком широко (слишком большая широта может привести и к ненауке), малое хочется соединять с великим, в этом смысл малого и его интерес, и для этого за малое в науке можно отдать жизнь. Я никогда не боялся и ничто не убедит в узости нашей научной работы. Жизнь также влечет, и в этом у нас не будет расхождения. Хочется всё видеть, знать. И как-то выработалось умение быть внимательным ко многому. Думаю, что в утверждении этого объективен.
Требование к уюту не велико, я, правда, не привык всё делать сам, хотя и умею, если это совершенно необходимо. И в этом у нас не будет разногласия – в этом убежден. Я вообще не знаю, в чем оно будет. Жизнь должна быть и внешне и внутренне красива. И ты это разделяешь. Поэтому-то, мне кажется, союз наш будет крепким и прочным. Мне так хочется, чтобы это было так. Перед этим были [постоянные]
[128] частые почти разногласия
[129], я их не углублял и объективно считаю, что снисходителен и уживчив.
Вот, Леночка, то, что хочется сразу ответить тебе. Может быть, это не убедительно, не достаточно, но ты это скажешь.
Вчера было рождение. 33 года. Мне почему-то постоянно приходит [на ум] начало [из] Данте: “Nel mezzo del camin di nostra vita…” – “На полдороге жизни трудной (хотя она и не очень была трудной, каюсь
[130]), забрел я в темный лес, дремучий лес…”
И вот из этого леса надо выйти. И мне кажется, мы выйдем. Лес трудный, но разве есть лес, из которого нет пути?
Твой N».
Дальше приписка – ответ на еще одно письмо Елены Ивановны: «29/XI. Уже на пути прочел твое последнее письмо от 18-го. Милая и прекрасная Леночка, после всех писем, после всего, что узнал, а, конечно, для меня всё это было новым, неизвестным, ты стала еще ближе, дороже для меня <…>. Жизнь надо делать самим такой, как хочется, радостной, бодрой, прекрасной <…>. Когда есть бодрость, смелость, удается то, что не удается обычно, что трудно. Пускай приходит сомнение, без него нет и решения, пусть приходит и грусть, и уныние, но на минуту, не больше.
Твой N».
Как похожи эти письма на те, что девятью годами раньше он слал Кате Сахаровой! Та же взволнованность. Та же откровенность. Такое же отсутствие рисовки, стремление предстать таким, как есть, не приукрашивая себя…
