* * *
— Спасибо, Саня. Мысль наведаться в Челобитьево на похороны священника пришла тебе очень вовремя, — поблагодарил по дороге в село Старцев. И признался: — Я уже, честно говоря, все мозги сломал над этим ребусом. Такое состояние, будто стакан чистого спирту хватанул.
— Не стоит благодарности, — ответил Васильков. — А состояние знакомое. У самого почти такое же.
Егоров поддержал:
— Часиков шесть поспать бы не помешало. Для нормальной работы башки.
— Отдохнем, братцы, отдохнем, — выщелкнул из пачки папиросу Иван. — Вот покончим с этим дельцем, обещаю выбить у начальства каждому по отгулу…
Успели вовремя. Едва свернули на сельскую улицу, где находился дом отца Иллариона, сразу же заметили большое скопление народа.
— Ого! — невольно воскликнул водитель — пожилой старшина. — У нас под Тулой в сороковом так комиссара хоронили, героя Гражданской.
Остановились поодаль, чтобы не мешать процессии пройти по узкой улице. Муровцы вышли из машины, закурили. Не привлекая внимания, переместились поближе к деревянному дому, у крыльца которого на табуретках стоял гроб с отцом Илларионом.
Покойный выглядел сухощавым глубоким старцем. Лицо и ладони его при жизни были настолько смуглыми, что даже смерть не смогла окрасить их бледностью. Глаза его были закрыты, уста сомкнуты. Руки с вложенной иконой лежали крестообразно на груди.
Несколько женщин голосили рядом с гробом. Остальные прихожане стояли молча на незначительном удалении. Мужчины с суровыми лицами молчали, женщины то и дело промокали глаза платочками. Присутствовали на похоронах и представители Московской епархии.
— Глядите в оба, — предупредил товарищей Старцев.
Сыщики растворились в толпе и принялись осторожно рассматривать присутствующих. Васильков уже встречался со странным типом на московском базаре, а Старцев и Егоров были знакомы с его внешностью благодаря подробному словесному портрету, составленному тем же Васильковым.
По окончании панихиды гроб с усопшим подняли и вынесли со двора. Сформировавшаяся сама собой процессия направилась в старую церковь, где предстояла процедура отпевания. Шествие дало ясную картину того, сколько народу прибыло для прощания с отцом Илларионом.
— Человек пятьсот, не меньше, — негромко поделился впечатлением Егоров.
— Я поражен, — ответил Васильков. — В Челобитьеве вместе с детьми проживает сто сорок человек. Значит, остальные пришли из окрестных сел и приехали из Москвы.
— Выходит, так…
* * *
Гроб с покойным разместили посередине церкви, лицом к алтарю. По четырем сторонам разожгли лампады. Священнослужитель из Московской епархии прочитал над гробом каноны и Псалтырь. Затем начался обряд отпевания…
После заупокойной литии процессия, ожидавшая у главного входа, направилась на кладбище. Несущие гроб менялись через каждую сотню метров — благо от желающих подставить плечо отбоя не было.
— Никого похожего не заметил? — услышал Васильков шепот Старцева за спиной. Не оборачиваясь, ответил:
— Если бы заметил, дал бы знать.
— И у нас с Василием пусто…
До деревенского кладбища процессия добралась к двум часам дня. Гроб опять поставили на табуреты; знавшие отца Иллариона люди выстроились в очередь, чтобы проститься.
Вскоре над кладбищем полетела прощальная лития. Сильный и красивый голос молодого епископа из Москвы прямо-таки вынимал душу. Другой священник осыпал землей саван почившего, мужики установили сверху крышку, вбили несколько гвоздей и пропустили понизу длинные рушники.
Гроб медленно опустился в свежую могилу. Следом полетели капли елея и первые комья земли.
* * *
Сыщики стояли в отдалении от могилы и наблюдали, как постепенно пустеет кладбище. Лица их были угрюмы, во взглядах — пустота и усталость. Они провели среди провожавших более полутора часов и не заметили ни одного человека, хотя бы отдаленно напоминавшего плешивого типа с пораненной правой ладонью.
В полуголодном сорок пятом году поминки в день погребения по апостольской традиции устраивались редко. Когда хоронили одиноких — провожать их, кроме соседей, было некому. Ежели хоронили таких людей, как отец Илларион, то найти средства и продукты на большое количество провожавших возможности не было. Обошлись без поминальной трапезы и на этот раз.
— Пошли, чего тут делать? — проворчал Егоров и побрел меж могилок к дороге.
Васильков оглянулся по сторонам. Возле могилы священника оставались два человека: поправлявшая вокруг холмика цветы пожилая женщина и одноногий инвалид лет тридцати, опиравшийся на самодельный деревянный костыль. Ногу он явно потерял на фронте, потому как одет был в выцветшую гимнастерку и подпоясан солдатским брезентовым ремнем. Все остальные уже направились в деревню.
Старцев порывался покинуть кладбище вслед за Егоровым, однако в последний момент задержался.
— Подождите-ка, — негромко сказал он.
Перекрестившись, женщина направилась по кратчайшему пути в Челобитьево, одноногий солдат, сгорбившись и опираясь на костыль, остался у деревянного креста.
— Сдается, солдатик неплохо знал погибшего священника. — Иван достал из кармана пачку папирос и зажигалку. — Как думаете, братцы?
— Очень похоже, — согласился Егоров.
Поддержал и Васильков:
— Уж больно расстроен он его смертью. Согласно документам, родственников отец Илларион не имел. Значит, знакомец.
— Вот и я так же думаю. Пойду предложу закурить, может, вытяну чего…
* * *
— Сермягин моя фамилия. Рядовой Сермягин из пятой роты 39-го запасного стрелкового полка.
— А звать как?
— Иван Лукич.
— Тезка, значит. И по ранениям мы с тобой, выходит, почти что братья. Я тоже в сорок третьем узкую тропинку с противопехотной миной не поделил, — кивнул Иван на свою тросточку. — Майор Старцев Иван Харитонович. Из фронтовой разведки.
Быстро найдя общий язык, фронтовики пожали друг другу руки. Еще подходя к незнакомцу, Старцев с удивлением увидел текущие по его загорелому обветренному лицу слезы. Редкое явление для зрелых мужиков, прошедших войну.
— А мне и воевать-то довелось совсем малеха — с июня по сентябрь сорок первого. Начал в 100-й стрелковой дивизии под Минском, потом отступал с остатками батальона до Смоленщины, там влился в состав 39-го полка и оборонял Смоленск, покуда не зацепило.
— Это что ж, так серьезно зацепило? — кивнул Старцев на пустую подвернутую штанину галифе. — Кость, что ли, раздробило?
Солдат глубоко затянулся и в сердцах выдохнул:
— Да кабы так! Ежели бы я знал, что эта сука меня без ноги оставит! Чиркнуло-то по самому мясу. Я и боли-то толком не почуял и после еще семь верст пешком отмахал…
