Васильков с Егоровым в начале разговора оставались на приличном удалении. Затем, пуская по ветру табачный дымок, стали потихоньку приближаться к свежему захоронению. Движение не укрылось от Сермягина. Покрутив головой, тот вопросительно глянул на Старцева.
— Не волнуйся, — успокоил тот. — Эти ребята со мной. Мы из МУРа.
Достав удостоверение Московского уголовного розыска, он развернул его перед ивалидом.
— Ты, Иван Лукич, верно, слышал, что отец Илларион помер не своей смертью?
— А то как же! Тут только об этом и судачат. Найти бы этого гада! Я бы лично ему шею свернул вот этими руками!.. — Он потряс в воздухе натруженными ладонями.
— Вот и мы, Ваня, хотим его найти. Очень хотим! Помоги нам, а?
— Да я бы с радостью! Только чем же? Как помочь-то? — оживился Сермягин.
— Расскажи, к примеру, давно ты был знаком с отцом Илларионом?
— Почитай, с сорок первого года. С сентября, как немец нашу оборону под Смоленском прорвал.
— А при каких обстоятельствах вы познакомились?
— Это можно рассказать, — взгляд его сразу потеплел. Правая рука нырнула в бездонный карман галифе и выудила оттуда поллитровку со стограммовым граненым стаканчиком и свертком. — Я тут… в общем, помянуть хотел отца Иллариона. Не откажете?
— Зачем же отказывать? С покойным мы знакомы не были, но уверены: человек он был честный, правильный.
— И, главное, с доброй душой, — добавил Васильков.
Глаза у Сермягина снова повлажнели.
— Вот это вы сейчас правильно сказали, — кивнул он и принялся ковырять на бутылочном горле сургучную пробку. — Если бы не он — не стоять мне сейчас тут и не разговаривать с вами…
— Давай помогу, — предложил Егоров.
Солдат отдал ему бутылку, стаканчик вручил Василькову. Сам же развернул газетный сверток, в котором оказался ломоть ржаного хлеба, пучок зеленого лука, головка чеснока да пара яиц.
Приняв наполненный стаканчик, Сермягин оглянулся на свежий могильный холмик, обрамленный полевыми цветами, смахнул ладонью слезу и тихо произнес:
— Земля тебе пухом, отец. До смертного часа буду тебя помнить…
Опрокинув стопку, он отломил кусочек хлеба, понюхал и стал жевать. Потянулся к предложенной папиросе.
Старцев, Васильков и Егоров тоже поочередно помянули отца Иллариона.
Затянувшееся молчание прервал рассказ Сермягина.
— Пуля порвала мне мышцы ниже колена. Как я ни перетягивал рану обмотками, кровь все одно текла. Да так, что в башмаке хлюпало, за мной только темный след по дороге оставался. Доковылял я кое-как до Смоленска, прошел его кружной улицей вдоль железной дороги. И тут чую, не могу дальше идти. Ноги ватные, в глазах туман, пустой живот наружу выворачивает. Присел я в тенек под ивой, допил последнюю воду из фляги, посчитал патроны для моей трехлинеечки… В общем, доложу я вам, положение мое было хреновым. Хоть снимай ботинок и стреляйся. И вдруг вижу, дорогу позади меня перебегает священник в рясе. Думал, померещилось от кровопотери. Пригляделся: точно — священник…
Дойдя до этого момента, Сермягин запнулся, посмотрел в чистое небо и севшим от тяжелых переживаний голосом произнес:
— Видать, Боженька тогда увидел мои страдания и послал мне его в помощь.
— Отец Илларион? — тихо спросил Васильков.
— Да, он…
Глава седьмая
Смоленск
Сентябрь 1941 года
Беззвучно открыв калитку, отец Илларион проскользнул на участок, отделенный от дороги узким палисадником. Сразу за палисадником стоял простенький деревянный домишко с неказистым крыльцом. Вдоль дома тянулась тропинка на задний двор, на дальнем краю которого, за яблонями, виднелся кривой сарайчик для хранения садового инструмента и старого велосипеда.
Под мышкой старик держал сверток с лоскутом чистой хлопчатобумажной материи, марлевым бинтом, пузырьком йода и парой кусков поваренной соли. За всем этим, невзирая на темноту и смертельную опасность, настоятелю пришлось бежать в храм, где он изредка оказывал прихожанам первую медицинскую помощь.
Поднявшись по ступенькам крыльца, священник тихо отпер замок и вошел в сени. Не зажигая керосиновой лампы, что стояла у крохотного оконца, он прошел в горницу…
Еще засветло отец Илларион возвращался из райкома и обнаружил на одной из улиц Смоленска раненного в ногу красноармейца. Тот истекал кровью, ослаб и не мог самостоятельно передвигаться. Пришлось отцу Иллариону взвалить его на себя и, хоронясь у почерневших заборов, с большим трудом тащить к дому.
Стоявший на берегу Днепра храм находился дальше от городского центра, поначалу старик хотел отнести красноармейца туда. В храме был послушник Акимушка — добрый и заботливый человек. Он бы присмотрел, поухаживал за раненым. Но Илларион был наслышан о бесчинствах немецких солдат в захваченных городах и понимал, что от обысков и арестов православный храм никого не убережет.
Красноармейца он спрятал в своем сарае. Сразу же, пока позволяло естественное освещение, осмотрел рану, промыл ее и наложил временную повязку из чистой материи. Оставив бойцу ломоть хлеба с кружкой сладкого чая, побежал в храм к Акимушке за йодом, солью и перевязочным материалом.
* * *
Оказавшись в горнице, священник первым делом задернул занавески, потом подпалил фитиль керосиновой лампы — без ее слабого желтоватого света он не нашел бы, что требовалось для врачевания раны. Затем он вскипятил воду и начисто отмыл небольшое керамическое блюдо, на дно которого уложил два куска поваренной соли. Залив их горячей водой, тщательно размешал и опустил в насыщенный соляной раствор лоскут чистой хлопчатобумажной тряпицы.
Прихватив лампу, отец Илларион перетащил в сарай керамическое блюдо, йод, бинт и старую ватную телогрейку, в которой зимой расчищал перед крыльцом снег.
Кровотечение Ивану Сермягину (так назвался красноармеец) к тому времени удалось остановить. Он съел хлеб, выпил сладкий чай и чувствовал себя немного лучше.
— Как ты себя чувствуешь? — Отец Илларион приложил ладонь к его лбу.
— Получше. Спасибо вам, отец.
— Много не говори. Сил у тебя пока маловато.
Жара не было. Священник переложил инструмент из угла сарая и, постелив там телогрейку, устроил удобную лежанку.
— Перебирайся сюда. Тут будет поудобнее.
Сермягин переполз на новое место, а старик установил рядом лампу, снял с его ноги повязку и обработал йодом голень вокруг раны. Дав йоду подсохнуть, он вынул из раствора хлопчатобумажную ткань, слегка отжал ее и наложил на рану.
Красноармеец сдавленно застонал от боли, но потом, чтобы не закричать во все горло, зажал рот ладонью.
