В голове все перепуталось. Когда она подлетела к столу и сорвала с аппарата трубку, казалось, что нужные цифры уже никогда не всплывут в памяти.
Прикрыв глаза, Валентина зашептала:
— Первой идет буква «А», затем «ноль». А что дальше? А 0-57-67. Или А 0-67-57?..
Впрочем, дальше вспоминать не потребовалось. Когда она поднесла трубку к уху, знакомого гудка в ней не было.
Валя понажимала пальчиком на рычаги, но эффекта не последовало — аппарат не работал. Возможно, были неисправности на линии, что, к сожалению, случалось довольно часто.
— Боже! — Она положила трубку и отошла к стене.
Ситуация была не из приятных. На двух окнах снаружи имелись толстые решетки — сломать их без инструмента не возьмется даже крепкий мужчина. А вот дверь… она хоть и была закрыта на замок, но сама конструкция выглядела старой и хлипкой. Один хороший удар плечом, и она слетит с петель вместе с ненадежным замком.
Валя прижалась спиной к прохладной стене. В висках стучало.
Вдруг в коридоре — по ту сторону двери — послышались тихие шаги.
«Он, — перестала дышать женщина. — Сейчас сломает дверь…»
Вошедший в коридор хозяйственной службы не торопился. Он поочередно подергал одну запертую дверь, вторую, третью. Остановился перед кабинетом сестры-хозяйки. И тихо постучал.
Ладошка Валентины нащупала стоящие в углу обрезки водопроводной трубы. Ухватив поудобнее один из них, она сделала шаг к двери и стала ждать…
* * *
— Так ты, Вань, выходит, трудишься?
— А как же! Я ж не по совести инвалид, а по телесному увечью.
Сыщики одобрительно засмеялись.
— Шикарная фраза! Надо запомнить и при случае ввернуть, — прокомментировал Старцев. — И где же ты работаешь?
— Сейчас сторожем при школе-семилетке. Вернее, как сторожем… Зимой все больше в кочегарке — угольком топим, чтобы детишкам и учителям не мерзнуть. Ну а летом, чтобы при деле быть, — я сторожем. Хотя чего там сторожить-то? Детей пока мало, всего три класса, да учительская. До сторожей я в инвалидной артели обувку шил. А еще раньше — у станка на костылях стоял.
— Ого! Это же тяжело.
Сермягин пожал плечами.
— Легкости в моей жизни после операции не добавилось. Разве что килограммов семь весу потерял. Когда ногу-то оттяпали, мне и тридцати не было. Чего ж, думаю, дома-то сидеть? Это только к смерти готовиться. Вот и пошел по заводам место себе искать…
Вернувшись с похорон отца Иллариона, они пообедали в столовой Московского уголовного розыска и поднялись в кабинет. Баранец, Горшеня и Ким отсутствовали. «Должно быть, объезжают последние московские клиники», — решил Старцев и предложил гостю присесть. Тут же при нем позвонил поселковому председателю Павлу Андреевичу Судакову, объяснил в двух словах ситуацию и договорился, чтобы Сермягина подменили на ближайшие сутки.
В процессе беседы Егоров достал бутылку водки и налил солдату полстакана.
— А вы? — спросил он.
— Пей, Ваня, — отмахнулся Старцев. — Мы на работе. Не дай бог, начальство нагрянет.
Сермягин выпил, закинул в рот зубчик чеснока, откусил хлеба. И начал отвечать на вопросы…
— …Поначалу устроился я на «Борец». Нашли мне там сидячую работу — центровку снарядов для «катюш» проверял. Потом, значит, перевели меня на «Компрессор». Оттуда я уж сам перебрался на «Красный пролетариат» — все поближе к подвалу, где я тогда проживал.
— А как же в артели оказался?
— Тяжело все же на заводах-то, — признался солдат, потянувшись за предложенной папиросой. — Режимный военный завод, братцы, все равно что лагерь за колючкой. Там тебе и дисциплина, и требования, и надзор. На пять минут в проходной опоздал — пайку хлебной карточки урезали. За двадцать минут опоздания — тюремный срок на четыре месяца. На всех заводах свои похоронные бюро. Слыхали про такое?
— Слыхали, — чиркнул спичкой Старцев. — Бывало, что народ в тылу помирал прямо на работе. На «Серпе и молоте» пацаны засыпали на теплых кучах шлака и травились во сне угарным газом. На «Станколите» парень над станком заснул — на шпиндель намотало. На Автозаводе зимой трое под маневровый угодили.
Сермягин выпустил клуб дыма.
— Да уж, всяко бывало…
— Но ты же нормальный, Вань. По тебе не скажешь, что ты опаздывал.
— Дык я и не нарушал.
— А чего ушел с оборонных? Там ведь и пайка, и зарплата.
Тот с неохотою признался:
— К режиму-то я на самом деле привычный. Просто тяжеловато мне приходилось среди здоровых. Люди там собрались в основном хорошие, совестливые — ко мне как к дитю малому: и с нормой норовили помочь, и гостинцы из дома таскали, и поддерживали через слова душевные. А я хотел наравне со всеми быть. Не получалось… Вот и подался я в артель к таким же.
Докуривали молча.
Затушив папиросу в консервной банке, приспособленной под пепельницу, Старцев подхватил бутылку и, плеснув еще немного водки в единственный стакан, протянул гостю:
— Держи.
— Да уж будет мне сегодня, — запротестовал тот. — На вокзал еще добираться, а там до «Заветов Ильича»…
— Больше не налью. А до «Заветов» на автомобиле отвезем — не волнуйся. Ты нам, Ваня, продолжение той занятной истории расскажи.
— Это какой же? Я вроде все рассказал.
— Про отца Иллариона. Нам бы еще про цыгана послушать.
— Про Якова-то?
— Про него.
— Да за ради бога, — довольно улыбнулся Сермягин.
И, опрокинув стакан, продолжил…
Глава восьмая
Смоленск
Сентябрь 1941 года
Потихоньку подобравшись к сараю и шепотом позвав раненого красноармейца, старик внезапно услышал над самым ухом чужой голос.
Вздрогнул и отшатнулся. К страху за жизнь Ивана Сермягина добавилась растерянность.
— Кто тут? — снова послышался шепот незнакомца. — Местный?
— Местный. Живу в этом доме. — Отец Илларион показал в сторону своего домишки. И сразу понял свою оплошность — в кромешной тьме жестов никто не увидит. — Это на тебя немцы облаву устроили?
— На меня. Попался я им случайно на глаза в трех кварталах отсюда.
— Что ж ты, мил человек, бродишь по городу в недобрый час?
— Семью свою искал.
— Семью?
Из темноты послышался тяжелый вздох.
— Кони мои испугались бомбежки и понесли кибитку. С тех пор не видел своих близких.
— Кибитку? Ты никак с табора?
— С табора. Цыган.
