— Да, я слышал стрельбу, — сказал священник. — Но сейчас там никого нет. Там стало тихо. Слышишь?
Аким прислушался, просветлел лицом и наконец решил покинуть свое убежище.
— Ты завтракал? — Старик присел на деревянный лежак, служивший кроватью.
— Нет. Я спал.
— Там яйца и сухари. Можешь съесть сегодня все наши припасы.
Акимушка кивнул.
— И вот еще что. У меня к тебе просьба. Возьми, пожалуйста, лопату и выкопай большую яму у белокаменной ограды.
Блаженный никогда не задавал вопросов. Он всегда с радостью исполнял любые поручения, особенно если просил сам настоятель. Вот и сейчас он слушал и глядел на него взором восьмилетнего ребенка, хлопая длинными, выгоревшими на солнце ресницами.
— Яма должна быть большой: четыре шага на восемь. И глубиной в половину твоего роста. Сделай это до наступления темноты, — закончил отец Илларион. Поднявшись, он поправил головной убор и направился к выходу. — А меня ждут другие дела. На закате я приду в храм…
* * *
Домой он возвращался быстрее, чем часом ранее шел в храм.
— Его не тронут. Он блаженный, Бог не даст его в обиду. Не тронут… — еле слышно шептал Илларион, на ходу разглаживая седую бороду.
Недавно в его голове окончательно созрел план действий. Теперь нужно было претворять его в жизнь.
Придя домой, старик снова приготовил крутой соляной раствор и замочил в нем свежую хлопчатобумажную тряпицу. Прихватив остатки йода и перевязочного материала, он проскользнул через задний двор к сараю.
Дверь была прикрыта, но обитатели деревянного убежища не спали.
— Позавтракали? — протиснувшись внутрь, спросил отец Илларион.
— Подкрепились, спасибо, — поблагодарили мужчины.
— Как чувствуешь себя, Иван?
— Получше стало, — уверенно доложил тот.
Сермягин лежал на телогрейке, перебинтованная нога его покоилась на небольшом возвышении, устроенном из соломы.
— Это потому, что организм твой за ночь отдохнул и сейчас борется с болезнью, — вздохнул священник. — Как бы к обеду опять жар не начался. Давай-ка снимем повязку и обработаем рану…
Он присел возле раненого, но почувствовал на себе вопросительный взгляд цыгана.
— Нет, Яков, новостей у меня нет. Но прогулялся я не безрезультатно, — сказал он, снимая с ноги солдата повязку. — Осторожно переговорил с тремя соседями. Никто из них отставших от табора людей не встречал. Из этого я заключил, что супруге твоей удалось совладать с лошадьми и выбраться из города.
Чернов заметно повеселел.
— Я ведь тоже так думаю. Моя Богдана очень смелая и ловкая!
— Ну и славно, — кивнул старик, избегая смотреть ему в глаза.
Следующие полчаса он занимался ногой красноармейца: обрабатывал рану, сызнова пеленал ее пропитанной крутым соляным раствором тряпицей, перевязывал…
После ушел в дом, а вернулся только к обеду, неся в глубокой плошке только что приготовленную пшенную кашу.
— Вот, покушайте. — Он вручил им плошку, деревянные ложки и два ломтя хлеба.
— А вы, отец? — спросил цыган.
— Я сыт. Лучше присяду рядышком, — отмахнулся тот. Дождавшись, когда мужчины утолят голод, задумчиво проговорил: — Уходить надобно отсюда.
Цыган перестал скоблить ложкой донышко миски. Замер и Сермягин.
— Куда? — спросил Иван.
— К нашим. Через линию фронта.
— Это как же?.. — растерялся красноармеец. — Надо ж дорогу знать, расположение войск…
— Дорогу на Вязьму — лесами, минуя большие поселения, — я знаю, — поведал отец Илларион. — До революции, еще будучи молодым человеком, ездил я с обозами по окрестным деревням.
— Это зачем же?
— Голодно тогда было, Ваня. Я уж забывать стал, но трудных годиков бывало много.
И цыган, и красноармеец закивали:
— Помним, помним… Страшные были годы…
— Выменивали мы продукты — как могли помогали умирающему населению Смоленска, — продолжал священник. — С продуктами обратно возвращаться по дорогам опасались. Грабили и убивали тогда за них безбожно. Потому пробирались лесами да болотами, вдали от чужих глаз.
— Выходит, знаете дорогу к нашим?
— Проведу, — уверенно пообещал старик. — Этой же ночью и надо отправляться. Тебе, — кивнул он Якову, — надобно искать семью, а тебе, Ваня, поскорее попасть к хорошим врачам.
Рассуждал Илларион спокойно и убедительно. Возражений не последовало.
— Ну и славно, — поднявшись, священник отряхнул рясу от соломы. — Пойду собираться. В дороге многое может пригодиться.
— А как же с Иваном-то? — поинтересовался цыган. — Неужто сам поковыляет?
— Зачем же сам? При храме удобная тележка имеется, мы в ней уголь с дровами возим. В ней и повезем нашего Ваню…
* * *
Незадолго до захода солнца отец Илларион тихо приоткрыл калитку и вышел на улицу. Оглядевшись по сторонам, подобрал рясу и торопливо зашагал к храму…
Дома он ни минуты не сидел без дела и успел подготовиться к дальнему и непростому переходу из Смоленска в Вязьму. Первым делом он достал из-за иконы единственную имевшуюся у него драгоценность — доставшееся от матери золотое кольцо с красным камнем. Отправившись к бабке Агафье, он выменял на него кусок сала, каравай хлеба, дюжину яиц и ведро картофеля. Притащив все это домой, вскипятил воду, сварил яйца. Затем уложил все продукты в старый солдатский вещмешок, прибавив туда алюминиевый котелок, столовый ножик, спички, соль и пару литровых бутылей чистой колодезной воды. В другую торбу старик упаковал остатки перевязочного материала, пару льняных рушников, кусочек мыла и бутылку с приготовленным отваром лечебных трав. Оставшееся место заполнил спелыми яблоками белого налива.
Теперь ему необходимо было уладить последние дела, за этим он и торопился к храму.
В городе, или, по крайней мере, в его центральной части, в этот день стояла тишина. Ни выстрелов, ни лая собак, ни плача с криками, ни отрывистых команд на немецком языке. В небе изредка гудели самолеты, но захваченный Смоленск их теперь уже не интересовал — они сбрасывали свой смертоносный груз где-то восточнее города.
Старик ступил на территорию храма, когда солнце коснулось лесистых взгорков за Александровским прудом.
Первым делом настоятель обошел храм и приблизился к белокаменной ограде. Еще издали он заметил две кучи свежевырытой земли. Там зияла большая яма: восемь шагов в длину, четыре в ширину и глубиной около метра.
* * *
Тяжелую и скорбную работу отец Илларион и Акимушка закончили, когда город окутали густые сумерки. Все двенадцать убиенных были перенесены из оврага и уложены в общую могилу. На лицо каждому священник положил белую тряпицу.
