И прошу, сделай так, чтобы Женя меня не забыл. Ему я был лучшим отцом, чем тебе, Никита. Оставайтесь с богом».
Пальцы касаются клавиатуры. Зачем? Я не знаю. Ну, не для того же, чтобы ему ответ написать, ей богу… А она почему-то мокрая. Неужели это все слезы? Рукой вытираю нос. Безжалостно закусываю дрожащие губы. Еще немного, и к слезам добавится кровь.
— Почему ты… почему ты, видя… как он на меня похож… Ведь похож, я это сразу заметил… Почему ты не засомневалась в том, кто его отец?
Кап-кап. Стряхиваю влагу. Но это все равно, что пытаться остановить ливень ситом.
— Ты использовал презерватив. — Не узнаю ни своего голоса, ни его. Мы звучим совершенно по-новому. Может быть, это даже какой-то новый язык. Язык сломленных. — Я точно знаю, что использовал. Утром я достала его из мусорной корзины, чтобы… — всхлипываю, — чтобы Саша ничего не узнал.
— Но потом сама ему обо всем и рассказала.
— Да… Не смогла утаить. Он того не заслуживал. Он… спас меня. От самой себя спас. Я же… после того, как тебя увидела с этой… Я же думала — в петлю… что угодно… Ты себе, наверное, даже представить не можешь, как я тебя любила! — Встаю с кресла, потому что это невыносимо. Иду, сама не зная, куда. — А тут еще бабушке стало хуже. На почве сахара у нее развилась гангрена. Ей ампутировали ступню, я… Господи… Да разве все так расскажешь?
— Прости меня…
Оборачиваюсь. Вот только что толку? Я не вижу его лица из-за слез, лишь расплывчатые очертания фигуры.
— Ты использовал презерватив, а с Сашей мы не предохранялись. Что мне было думать?
Кит зарывается пятерней в волосы в растерянном детском жесте, который я сотни раз наблюдала у Женьки.
Сглатываю.
— Наверное, он прохудился… Такое бывает, — наконец, хрипит он.
— Наверное.
Отворачиваюсь к окну, за которым ничего не меняется. И только я никогда уже не буду прежней. Я пытаюсь себя убедить, что ничего непоправимого не случилось: проблемы рано или поздно решатся, обиды забудутся, и просто нужно не сломаться до этих пор, но как? В приоткрытую форточку дует декабрьской стужей, а я не могу поднять руку, чтобы его закрыть.
— Мам, Кит! Ну, сколько вы будете здесь сидеть?! Мы же хотели погамать, что, все отменяется?
Оборачиваюсь резко, так что кружится голова. Как объяснить сыну произошедшее, если я и сама не могу это утрясти в голове? Перевожу взгляд на Кита, но тому не до меня. Он смотрит на Женьку, совершенно по-новому, жадно смотрит.
— Да, Жень, конечно. Может, в плойку сыграем? У меня где-то были классные игры.
— Ну, так, давай! Я думал, со скуки скисну…
Сокрушаясь и подпрыгивая от нетерпения, Женька идет вслед за Китом, и я выхожу за ними, но у входа в гостиную запинаюсь. Не думаю, что пока готова видеть их вот так… Мне нужно немного времени.
— Я буду в кухне. Приготовлю чего-нибудь.
Кит, наконец, отрывается от Женьки и неуверенно мне кивает. Между нами повисает долгая тягучая пауза, такая громкая и звенящая, что мне становится не по себе. Заученно улыбаюсь, — я привыкла улыбаться на камеру — мне не привыкать, — и, отступив вглубь коридора, утыкаюсь лицом в ладони.
Мне нужно… мне физически нужно уйти, иначе я вернусь и, наплевав на то, что Женьке пока ничего знать не стоит, упаду Киту в объятья, оплету руками ногами, и никуда больше не отпущу. Даже понимая то, что ничего уже не изменить, никуда его не отпущу!
Я иду медленно на носочках, будто боясь наступить на осколки… А они повсюду, повсюду они — наши битые вдребезги детские души.
Готовка немного успокаивает. Я берусь за самое сложное блюдо из тех, что можно приготовить из имеющихся в наличии продуктов. На все про все уходит часа два. Я возвращаюсь в гостиную, чтобы позвать всех ужинать, но не могу произнести и звука. Я залипаю на Ките, который с каким-то ненормальным остервенением мочит монстров. Он даже взмок. Рубашка, которую Кит так и не снял, прилипла к его спине. Он выглядит ужасно. Как будто и впрямь побывал в мясорубке: пот катится по его вискам и блестит на лбу, зубы напряженно стиснуты, лицо застыло в странной нечеловеческой гримасе, и только глаза, вполне себе человеческие глаза блестят. Когда перса убивают — Кит включает игру по новой. И так происходит снова, и снова. Он словно с ума сходит. Прямо на наших глазах. И даже Женька, который поначалу решил, что его напарник просто увлекся, в какой-то момент понимает, что что-то не так.
— Женя, оставь нас на пару минут.
— Но…
— Женя! Пожалуйста, иди, расставь тарелки…
Женька косится на Кита, нехотя откладывает джойстик и все же послушно выходит из комнаты. Я прикрываю за сыном дверь и подхожу вплотную к Никите.
— Кит… — ноль эмоций, он все так же не здесь. Зеленые монстры на экране огромного телевизора сейчас намного важней для него. И мне почему-то кажется, что, так отчаянно колошматя их, Кит на самом деле борется с чем-то большим… Он хрипит, его сильные плечи трясутся. Кит подходит вплотную к экрану — сломленный. Абсолютно и полностью сломленный.
В отчаянии оглядываюсь по сторонам и выдергиваю шнур из розетки, потому что ничего лучшего в мою голову не приходит. Экран гаснет. Кит затравленно оглядывается:
— Какого черта?! Что за херня?
Он выглядит просто жутко. И я не знаю, до сих пор не знаю, как ему помочь. Чем? Поэтому просто осторожно, будто дикого зверя, его обнимаю.
— Тише, Кит… Выдыхай. Ты убил их всех.
— Правда? — его спина дрожит под моими ладонями, ходит ходуном, и сердце колотится так громко, что мои барабанные перепонки вот-вот лопнут, если прежде я сама не умру от инфаркта.
— Конечно. Разве я когда-нибудь тебе врала?
— Нет. Ты не врала… Нет…
Он впивается в меня черным полубезумным пробирающим до костей взглядом и медленно-медленно поднимает руку.
Ведет пальцами по моему лицу. Его рот кривится, как у маленького обиженного мальчика, который вот-вот заплачет.
Но с губ срывается вовсе не плач, а тихий вой. Вполне себе взрослого, сломленного человека. И видит бог, в моей душе слишком много боли. Той боли, что я сама с трудом выношу. Но я мужественно держусь, стоя посреди этого безумия. Потому что кому-то из нас надо выстоять. Пусть сейчас это буду я.
— Все будет хорошо, Кит. Мы справимся. Ты справишься.
— Правда?
— Я в тебя верю.
Опускаю голову, касаюсь лбом его взволнованно вздымающейся груди и чуть крепче сжимаю руки. Молчим. Только наши сердца стучат, постепенно синхронизируясь.
— Я даже ненавидеть его не могу.
— Вот и не надо. Лучше есть пойдем. Я такую вкуснятину приготовила.
— Правда?
— Ты два часа этих монстров мочил.
