Я вновь отворачиваюсь.
— Р-р-раз.
Вечер пролетает за секунду. Я запоминаю все: Хлопушку, вкус яблочного пирога, шершавые стены Ласточки. А когда возвращаюсь домой, сразу падаю в кровать. Даже крошки с ног не смываю — утром будет подтверждение, что Тора настоящая.
Что я не одинок.
Что я дружу с Хлопушкой, и она — о боги! — не называет меня Кирпичом.
* * *
Нам десять.
Нам одиннадцать.
Осенью Тора исчезает на целых два месяца. Ее брат Димка — какой еще Димка?! — болен. Я никогда его не видел. И вообще, услышал о нем впервые, когда Хлопушка прощалась со мной у машины. Руку мою теребила. Я ничего не спрашивал, боялся ее расстроить. А она думала, что мне хватит его имени и дурацкого «родился-учился-работает».
Ладно уж, если начистоту, так и было.
Димка живет в городе. Тора пообещала, что вернется как можно скорее, но на ее глазах блестели слезы. И я понял, не дурак, что «как можно скорее» вряд ли наступит.
На прощание Тора поцеловала меня в щеку, и я до ночи не мог избавиться от ощущения, что она по-прежнему прижимается ко мне губами. Кожа горела.
Пашка бы засмеял.
И вот я краду у предков черный фломастер, чтобы зачеркивать дни на календаре. Матушка обнаруживает пропажу и ругается, что я беру вещи без спросу. Я извиняюсь, помогаю ей с поливом огорода, а она покупает мне новый фломастер. Целехонький, с колпачком и почти не израсходованный!
Каждый день в восемь утра я рисую крестик на календаре. Это мой ритуал.
Зачеркиваю. Ем омлет.
Зачеркиваю. Чищу зубы.
Зачеркиваю. Натягиваю дырявые носки.
Зачеркиваю, зачеркиваю, зачеркиваю…
Фломастер заканчивается, а Торы нет.
Я прошу у предков новый. Они обещают, что купят, и я временно использую угольки из-под костра. Батя часто жарит шашлыки.
Я навещаю Ворона. Мы скучаем по Торе вместе. Нам не с кем играть в прятки. Мы ждем ее, чтобы снова считать до ста и кричать «кто не спрятался…» Я постоянно хожу мимо Ласточки и все чаще замечаю, как в саду опадают листья.
Искать меня — любимое занятие Пашки. Где бы я ни находился, отовсюду звучит его противный голос.
Кирпич.
И если я успеваю добраться до Ворона или Воробья — отлично. Нет — Пашка вытряхивает на мой котелок гору мусора. Это его ритуал.
Я зачеркиваю последний, тридцатый день месяца и плетусь к Ласточке.
Пусто, черт бы ее побрал.
Теперь я не снимаю наушники, когда сплю. Круглосуточный Чарли Чаплин.
Месяц превращается в два.
Я вешаю календарь над кроватью — так удобнее.
Зачеркиваю. Ем омлет. Иду к Ласточке.
Зачеркиваю. Чищу зубы. Иду к Ласточке.
Зачеркиваю. Натягиваю дырявые носки. Иду к Ласточке…
Стоп.
Листья убраны.
Убраны!
Я зову Тору, горланю на всю улицу и не краснею. Прогресс!
Хлопушка выскальзывает из дома — бледная-бледная. Синяки под глазами. Я заваливаю ее вопросами, но она отвечает коротко, словно разучилась со мной общаться.
«Мы же друзья?» — спросил бы я, но сердце нырнуло даже не в пятки — в кончики пальцев ног.
А потом Тора говорит, что ее брат был спасателем.
И умер.
Глава 6
Анна
ПОСЛЕ
Пообедав, я брожу по пляжу — пытаюсь откопать в памяти что-нибудь из здешних пейзажей. Люди стелются по песку сплошным ковром. В воде — каша из тел в пестрых купальниках.
Мне больно смотреть на море, изнывающее от туристов. И все же я присоединяюсь к ним — до одури жарко.
Я возвращаюсь на базу к ужину. Кутаюсь в полотенце — наверное, перекупалась. На крыльце меня встречает Илона с бокалом вина.
— Ну как вы? Как море? — подмигивает она мне.
— Отлично.
Я проскальзываю в дом и нечаянно зацепляю ее плечом. Вино выплескивается на полотенце.
— Ничего-ничего! — восклицает Илона. — Я отстираю, клянусь!
— Спасибо, но…
Она выхватывает у меня из рук полотенце, и мне не остается ничего другого, кроме как отправиться к себе, чтобы поскорее переодеться в теплое.
После ужина я звоню Рите и клянусь, что у меня все отлично. Мы обе понимаем, что это «отлично» и «я не знаю, кто я» — одинаковые по смыслу фразы.
Я наряжаюсь в черные джинсы и кожаную куртку, рисую стрелки. Вместо ровных линий получаются извилистые тропки. А карандаш ведь водостойкий! Рокер из меня никудышный.
Но — плевать.
Возможно, музыка подковырнет мою память, и тогда я напишу особенную книгу.
Я прихожу на концерт слишком рано для обычного человека. Для сумасшедшего писателя — в самый раз. Дурочка, надеялась, что будет тепло, но в помещении — минус сто. Даже не верится, что днем поселок плавился.
И как же, черт возьми, жаль, что я не прихватила блокнот! Мне нужен конспект.
Охранник забирает у меня билет и ставит на запястье печать. Синюю, как на документах.
Людей собралось мало. Я блуждаю по залу и изучаю интерьер. На стенах висят гитары и листики с автографами знаменитостей. Даже Boney M приезжали. Над огромными бутафорными клавишами склонился восковой орел — следит за порядком.
К выступлению готовится какая-то женщина. Чересчур толстые стрелки, растрепанный хвостик, желтый пуховик, издалека смахивающий на одеяло, словно секунду назад она телепортировалась из Антарктиды… Но поет — чарующе, северным альтом и почти не поворачивается к залу. Гипнотизирует сама себя.
Рядом с охранником топчутся Илона и Темыч, а вместе с ними и худощавый мужчина в клетчатой рубашке и очках. Они машут мне и о чем-то болтают.
Тем временем женщина продолжает репетировать, носится по сцене, кричит звукооператору, чтобы тот настроил мониторы. Прикладывался к бутылке. Вино?..
Я пританцовываю — чтобы не превратиться в лед. Холод все ближе и ближе, опережает музыку. Опережает скорость света.
Темыч подскакивает ко мне, размахивает кроликом — единственной выжившей игрушкой. Что-то тараторит, но слова тонут в грохоте ненастроенной гитары.
Люблю моменты, когда музыка оглушает. Можно общаться — каждый о своем и будто бы об одном и том же.
У меня вибрирует в горле, я рассыпаюсь на атомы.
А потом раз — и музыка разносит пространство.
Вдребезги.
Все вдребезги.
