Левая — через правую.
Правая — через левую.
И так до бесконечности.
— Представь, что ты следишь за пьяницей-мутантом, — хихикала Тора, когда я в очередной раз начинал заново. — Его три ноги заплетаются в косичку.
Ворон наблюдал за нами, щелкал замками, хохотал скрипящими половицами. С попытки миллионной у меня получилось. Тора пообещала пойти завтра в школу с этими непослушными-ногами-пьяницы, чтобы все оценили косу, которую заплел я.
Мягкие-мягкие волосы щекочут подбородок. Молоко. Сейчас, когда Тора дремлет, я зарываюсь в них лицом. Какие же они теплые.
Ворон молчит — в последнее время он полюбил тишину. Но я не расстраиваюсь: друг не ушел. Друг боится спугнуть кролика.
Так я назвал шар, растущий внутри меня. Пушистый, горячий, ведущий в нору под деревом. Скоро я узнаю, попаду ли в чудесную страну. И вообще — есть ли она.
— Доброе утро, господин бука, — хрипит Тора, потягиваясь.
— Скорее — добрый вечер.
— Чего задумался? Стряслось что-то?
— Ничего. С днем рождения. Я… сюрприз приготовил.
— Честно?
Я вытаскиваю спрятанный под половицей проигрыватель. Свой проигрыватель, с трещиной по центру. Кролик потребовал, чтобы я подарил именно его. Тора любит музыку. Я купил ей кассету с композициями Тартини.
— О божечки!
Хлопушка обнимает меня и прилипает губами к моему лбу. Я сдавленно кряхчу.
— Спасибо, спасибо, спасибо, Захар! Я обожаю Тартини! Давай завтра ко мне пойдем, и я сыграю тебе на скрипке? А еще я начала писать песни! Оценишь?
Из моего кармана выпадает кассета с «Наутилусами».
— Хм… Давай ее послушаем!
— Нет, — отрезаю я.
Мои любимые песни кричат о диагнозе «что-то не так». Если бы я включил их своему доктору, тот бы сразу упек меня в психушку. А Торе и без того чересчур много обо мне известно.
— Нет, — повторяю я громче.
Растяпа, как же я мог забыть, что у девушек «да» — это «нет», а «нет» — это «да»! Что у них в мозг встроен маленький генератор антонимов.
Тора бесцеремонно хватает кассету, пихает ее в проигрыватель и подскакивает. Громкость зашкаливает, раздевает меня до костей, колет тело нотами. Дом пронизывают родные ритмы и интонации «Наутилусов».
Нет, я не выдержу взгляд этот из-под бровей.
Глаз — правильный квадрат на пустой голове.
Не отражается в них ни пряник, ни плеть,
Они открыты просто так, им все равно куда смотреть.
И фонари умных слов светят там и тут — зря! — там и тут.
Они как окна домов, люди в них не живут.
Нет! Нет! Ты слеп!
Песня обнимает Тору липкими строчками, принуждает двигаться, извиваться, лезть на стену. Я краснею. Делиться музыкой — явно не мое.
Коса обматывает Хлопушкину шею.
Улиц измерен конец, но всякий раз
Взгляд упирается в стену квадратных глаз.
Нет, нет!
Тора летает под потолком. Ее тело словно забыло о гравитации.
Я хочу прекратить это, выключить то, что принадлежит лишь мне, но Хлопушка прижимает палец к губам и приземляется рядом.
Песня заканчивается.
— Он похож на человечка с огромными глазами. — Тора поглаживает проигрыватель, как уличного кота. — А что, если… — И, достав из кармана фломастер, рисует на подарке улыбку. — Настоящий человечек.
— Я бы назвал его Вячеславом Геннадьевичем.
Через дыры в крыше за нами следит луна. Ворон притворяется, что спит, — не скрипит, не трещит, не плюется в нас штукатуркой. Даже Zahnrad тикают тише обычного.
Тора скользит пальцами по моему животу. Она — мой кролик. Ждет у норы, а я никак не осмелюсь нырнуть в ее мир.
Закрой глаза. Хлопушка говорила, что это помогает перебарывать страхи.
Пошли на три буквы сомнения. Живи. Позволь себе жить.
Я мысленно повторяю совет Торы, как молитву.
Ее пальцы добираются до лица и застывают у губ.
Мир Хлопушки совсем близко.
Ближе, чем луна.
Я целую Тору. На вдохе, сжав кулаки до дрожи. Жмурясь так, что во тьме начинают мерцать звезды.
Закрой глаза — и ты увидишь ночное небо.
Закрой глаза — и ты увидишь кролика.
Мягкие-мягкие локоны. Хрупкое-хрупкое тельце. В сантиметре от меня бьется сердце. Если протяну руку, прикоснусь к нему. Оно мое.
Мое.
Я обнимаю Тору. Хотя нет — я обнимаю вечность. Млечный Путь, северное сияние, тонкие ростки травы.
Хлопушка отстраняется и поглаживает мое запястье мизинцем.
— Я бы поселилась здесь. Не пожалела бы денег на ремонт. Купила бы кучу пластинок и граммофон. Танцевала бы под твои любимые песни. Ты бы жил со мной? Пожалуйста, я не смогу без твоих веснушек.
— Да.
А я — без аромата яблок.
— Ворон… Ты бы играл в прятки с нашими детьми?
Вопрос дается Торе с трудом. Она выплевывает его, как раскаленную колючую проволоку.
Ворон хлопает оконной рамой. Значит, согласен.
— У меня гениальная идея, — шепчет Тора. — Обведем наши ладони, как те люди, что жили здесь? Я принесла мелки.
Ворон не реагирует на эту «гениальную идею», и я, чувствуя, как пылают щеки, уточняю у него:
— Ты же не против?
Наверху хлопает дверь. Ворон разрешает. Иногда он общается с нами знаками. Ленивый балбес. Один раз — да. Два — нет.
Я прислоняю ладонь Торы к стене, над Облаком. Здесь обоев нет, и я надеюсь, что наши отпечатки продержатся как можно дольше.
Мне страшно испортить рисунок, поэтому я обвожу пальцы Хлопушки медленно. Дрожу всем телом и ругаю себя за трусость.
— Когда-нибудь я вернусь сюда. Если наши отпечатки по-прежнему будут здесь, я пойму, что ты не забыл о… нас, — роняет Тора.
Ее слова заставляют меня замереть.
— А почему я должен забывать о нас? Ты думаешь, что когда-нибудь мы будем навещать Ворона по отдельности?
Тора стискивает мое запястье и достает из кармана новый мелок. Ее очередь рисовать.
— Я трезво смотрю на вещи.
— Тогда я пьяный в стельку. Объясняй.
Чирк — мелок царапает камень.
— Когда много-много раз кипятишь воду в чайнике, на дне образуется накипь. Если нальешь такую воду в стеклянный стакан, заметишь, что в ней плавают частички. Это значит, что пора покупать новый чайник.
