Проклятое пятно на спине у кота.
Проклятые ладони.
А впрочем, одну можно убрать. Хлопушка нас больше не навещает.
Я стираю рукавом заветный отпечаток. Прощай, Тора. Ворон тоже тебя отпускает.
— Что ты здесь забыл? Не надоело?
Пашка.
Долговязый паренек, который никогда меня не бросит. Который будет обзываться Кирпичом даже на том свете.
— Не надоело, — отрезаю я.
Он приближается ко мне медленно, шаркает, как хромой волк.
— С кем ты болтаешь?
— С ними.
— С кем?
— С домами, придурок. — Я мысленно умоляю Ворона потерпеть и не швыряться люстрами.
Пашка косится на часы.
— Zahnrad. Твои?
— Нет. Его.
— Что ты как ребенок. — Пашка тянет меня в угол и хватает за воротник. — Семнадцатый год пошел, а ты до сих пор слюнтяй. Чмо недоразвитое. Что творится в твоих мозгах?
— Ничего.
И правда. Ничего.
— Ты забил на друзей. Забил на школу. Да ты на родителей забил, о чем я вообще? — цедит Пашка и вскидывает брови, как Эйнштейн на знаменитой фотографии. Разве что язык не показывает. — Ты не радуйся. Чихал я на тебя и твои мозги. Просто интересно, что с тобой не так.
Мне не ампутировали фантазию в детстве — вот что со мной не так. У кого-то воспаляются гланды, и их удаляют. У кого-то — аппендикс. Но вырезать фантазию почему-то никто не берется.
Я отталкиваю его.
— А с тобой что? Почему ты до сих пор спишь с плюшевым медведем?
Я говорю нарочно громко: Пашка редко ходит по заброшкам сам. Сейчас, должно быть, его друзья прячутся за воротами и думают, что я их не заметил. А я замечаю. Всегда. После того, как Воробей сломал этой твари нос, она не суется на мою территорию без подмоги.
Пашкино лицо вытягивается. Да так стремительно, что скоро из него получится скрутить собачку, как из надувного шарика для моделирования.
— Что ты сказал?
— Ты спишь с плюшевым медведем. Не отмажешься.
Из-за ворот доносится фырканье.
И Пашка вдруг начинает хохотать. Корчится, краснеет, будто через секунду выплюнет кишки. Вот только в глазах по-прежнему мраморный лед.
— Знаешь, Кирпич, — смех резко обрывается, — я пришел сюда, чтобы сжечь нахрен твое уютное гнездышко. Но когда увидел, как ты вырисовываешь эти дебильные ладони, решил, что, может, не стоит. Что, может, пожалеть тебя. Но ведь никто не жалеет кирпичей. Они из года в год пылятся, замурованные, умершие. Они падают и разбиваются. Ими рисуют на асфальте. И их никто не жалеет. Да-а-а… Какой же я идиот. Каюсь.
Пашка засовывает пальцы в рот и свистит. Четверо мальчишек в ободранных спортивных костюмах мгновенно вырастают за его спиной.
— Бензин не забыли, чуваки? — осведомляется тварь.
Мои органы превращаются в пульсирующий узел. Каждый «чувак» притащил по канистре.
Ворон.
Ворон, очнись.
Швыряй люстры. Круши потолки. Пробей тварям черепа, мне фиолетово. Похорони их в подвале.
Вчера я объяснял дому, какие на вкус жареные орехи, а сегодня он грустит. Сегодня Ворон не проронил ни слова. Я жаловался ему и давился соплями, но он даже не попытался влезть в мою башку.
Пашка скручивает мне руки. Я пинаю его ногами — бесполезно.
Мальчишки обливают бензином пол и лестницу. Поднимаются на второй этаж.
— Ворон, — сквозь зубы лепечу я.
— Что-что? — переспрашивает Пашка.
Я плюю ему в лицо и ударяюсь об что-то виском. Или меня бьют?.. Мир растекается черными кругами.
— Ворон! — чуть громче восклицаю я.
Но Ворон не откликается. Теперь я сомневаюсь, что он бы похлопал меня по плечу.
Дома не спят. Они стареют, когда их предают, рушатся, плачут, но не спят.
Я вспоминаю, о чем говорил Ворон семь лет назад.
Если я когда-нибудь замолчу, не сомневайся: я на море.
— Нет! Валите отсюда! — разоряюсь я, но Пашка только сильнее стискивает мои запястья.
— Мы тебя вылечим, Кирпич. Твоя любовь к домам — нездоровая любовь.
— Твари! Он живой!
Я ненавижу себя за то, что не могу прикончить этих гаденышей. Ненавижу Ворона за то, что он меня бросил. Ненавижу Пашку за то, что он тупой, но считает себя гением.
В полумраке, у лестницы, чиркает спичка. Нет, мне не победить тварей. Проклятый дым обволакивает шею и душит не хуже веревки.
— Подожди, Тоха, мы кое-что забыли. — Пашка вдавливает мою голову в стену. — Возьмите кто-нибудь часы и вытащите батарейки!
Я жду, как дурак, что посыплется штукатурка, что Ворон не подпустит тварей так близко к сердцу, но ничего не происходит. Мальчишка в кепке хватает часы, и вновь загорается огонек.
— Нет! — воплю я. — Умоляю вас! Пожалуйста! Отстаньте от него, он живой!..
Воздух сотрясает грохот: чудовище в кепке уронило часы. По полу разлетаются стрелки.
Тоха от испуга выпускает из рук спичку.
— Идиоты! — багровеет Пашка, но времени на разборки нет. Дом вспыхивает. — Валим!
Я упираюсь, но Пашка тянет меня к воротам. Волочет, будто мешок с картошкой. Толкает к валуну, подпирающему холм.
Я падаю.
Задыхаюсь.
По щекам текут слезы.
Пашка зажимает мне рот и поворачивает меня к Ворону.
Мой друг, мой преданный воин вспыхивает. Ему удалили сердце. Он уехал на море.
Где ты, Тора? Как же ремонт?
Я жмурюсь. Мы клеим розовые обои в спальне.
Я открываю глаза. Горящая крыша обваливается, а рядом со мной сидит мой враг, который никогда меня не бросит.
— Чего ты стонешь? Алло! — рычит Пашка. — Кирпич, почему ты такой слюнтяй?
В раскаленном воздухе его лицо тает.
Я чувствую себя сморщенным червивым яблоком. Из меня бы не получился пирог.
— Зачем? — хриплю я.
Двери Ворона падают.
— Считай, что я твой врач. Тебе ведь нужны здоровые мозги, если ты собираешься в универ.
Врач.
Тик-так, тик-так, тик-так…
— Ненавижу!
Я накидываюсь на тварь и уже не различаю, где земля, а где его лицо. Мышцы наполняются горячей силой. Второе дыхание.
Я сделаю из тебя землю.
Построю дом.
Выкую ворона.
Скручу, как пластилин.
