— Да, когда мы с вами еще кивнули друг другу.
— Вы что-то путаете, Аня. Кроме вас там никого не было.
Глава 11
Захар
ДО
Ты до сих пор читаешь, Вячеслав? Значит, твои дела плохи. Или ты успел выбраться и листаешь мой дневник по пути на работу. Чувствуешь? Дышится по-другому, правда? А небо какое синее! Это тебе не пыльные потолки.
Теперь на тебя не свалится люстра.
Сейчас я продолжу историю. Решишь отблагодарить за труд — отдай дневник тем, о ком я напишу еще миллион раз. Найди и отдай.
Как же я надеюсь, что Zahnrad тебя не сцапали! Они бывают добрыми, клянусь. По крайней мере, для нас — были.
Если позволишь, я пропущу несколько лет. Несколько дорог, ведущих к пропасти. Немых. Блеклых, как выстиранные простыни.
Я пытался учиться на математика. Пытался жить в общаге с предками. Пытался «выздороветь».
Магистрали, высотные здания, потрескавшийся асфальт и шум машин — не оглушали меня. Я оглох до того, как поселился в городе. Или… Кто-то прикрутил громкость. Многоэтажки не тикают.
Во время сессии на втором курсе предки сообщили мне, что я «выздоровел». Что моя фантазия исцелилась. Что пора взрослеть. Я обрадовался. Круто же, перестану насиловать унитаз пилюлями! Предки вернутся в поселок ухаживать за виноградом и огурцами. Сын-то вылечился. За сыном ухаживать не нужно.
А я… Я сниму квартиру. Нет, лучше комнату в частном доме на окраине города. Буду есть холодную овсянку и гонять пауков.
«Мне повезло с тобой», — обронила матушка перед отъездом и толкнула батю в бок, чтобы тот кивнул. Они уехали, а я побрел в кухню давиться застывшей кашей.
С этого дня я превращаюсь в шкуру медведя. Снаружи — самостоятельный парень, здоровый, дружащий со сверстниками, а не со стенами, но внутри — сгоревший дом.
Я не видел Тору с тех пор, как Ворон погиб.
Каждое утро я чищу зубы — без пинков матушки. Пялюсь в зеркало и не узнаю себя.
В одиннадцать лет я зачеркивал фломастером дни, пока ждал Хлопушку. Искал угольки и думал, что самое страшное — израсходовать их за неделю.
Сейчас у меня гора ручек, а зачеркивать дни бесполезно.
Каждое утро я ем застывшую овсянку и спешу на занятия. Включаю «Наутилусов». Представляю, как Тора бы под них танцевала. Тянулась бы вверх нежной ромашкой. И я бы проломил череп тому, кто захотел бы на ней погадать.
Каждое утро я здороваюсь с сокурсниками. А они здороваются в ответ. У нас нет Пашек. И Тор тоже нет.
Странно наблюдать за другими, проглатывать их шутки, одалживать учебники, а втайне мечтать о застывшей овсянке.
Я живу один — повезло. Хозяйка дома часто в командировках.
Каждое утро я выжимаю себя без остатка. А на следующее — вновь наполняюсь. Я с ужасом жду, когда этот резерв закончится. Когда я превращусь в очередную порцию застывшей овсянки, и кто-то будет ковырять вилкой меня.
Я сдаю сессию. И когда выжимаю себя лишь наполовину, а утром — не наполняюсь вовсе, понимаю: пора навестить предков.
Навестить Воробья.
Навестить Хлопушку.
Чтобы с новыми силами вернуться к шкуре медведя.
* * *
Я переминаюсь с ноги на ногу — непривычно чувствовать землю. Асфальт замуровал меня, а я и не сопротивлялся.
Вдали, перед лесом, возвышается холм. Старый холм, укравший мое детство. На его макушке торчат почерневшие стены. Клыки убитого хищника. Ребра Ворона.
Почему люди не хоронят дома? Кирпичные существа заслуживают огромных памятников с двумя датами, обозначенными через черточку, венки и почести.
Но больше всего они заслуживают нашу любовь.
Я бреду к изуродованной груде костей — к моему мертвому другу. Ржавые ворота колыхаются на ветру.
— Сомневаюсь, что это хорошая идея, — бросила мне вслед матушка, когда я запер калитку и направился в сторону леса.
Я приехал к предкам вчера. Весь ужин притворялся немым и не обращал внимания на расспросы Воробья.
Мы же продержимся этот вечер?
«Пап, мам, видите? — безмолвно спрашивал я. — Ваш сын вылечился. Ваш сын нормальный».
Вчера они мне верили.
Теперь матушка снова чует мое «что-то не так».
— У тебя все в порядке?
— Лучше не бывает, — хриплю я, натягивая капюшон.
В университете у меня нет друзей. Приятелей — завались. Я слоняюсь по утреннему городу, наблюдаю за жизнью нормальных людей, фантазирую, кем бы я был, если бы не тиканье Zahnrad.
Да черт с ним.
Никем бы я не был. Без домов я бы сдох.
Правда, в начале года я познакомился с одной странной девчонкой, учащейся в соседней группе. Ди. Мы вместе готовились к олимпиаде по математике. Кажется, она тоже из поселка: я нашел у нее в конспекте снимки Ворона. Еще живого.
— Понравилось? — спросила она, когда я рассматривал ее работы.
И я ответил, что понравилось. До безумия.
Как же мне хотелось забрать эти фотографии! Заключить их в рамки, спрятать под подушку.
— Зачем тебе олимпиада? — с трудом выдавил я.
— На фотоаппарат коплю. Чуть-чуть не хватает.
— Тогда удачи. Ради таких снимков ты обязана победить.
И она победила. А потом возненавидела меня за это. Ди терпеть не могла, когда ей поддаются, но я-то не знал… И поддался. Больше мы не пересекались.
Я взбираюсь на холм и застываю перед ним.
Яблони подросли. Тянутся друг к другу, обнимаются ветками.
Ворота распахиваются. Нет, не из-за того, что Ворон так захотел. Так захотел сквозняк, только и всего. Мой приятель мертв. Он никогда не откроет двери.
Я поднимаюсь по засыпанным землей ступенькам и ныряю в комнату, где когда-то бывал чаще, чем дома. Здесь тихо. Часы не тикают, рамы не хлопают, половицы не скрипят.
В нос бьет запах сырости.
Я спрашиваю у дома:
— Как ты?
А мне отвечает ворона, шагающая по подоконнику:
— Кар.
Она пялится на меня так, словно вот-вот разрыдается, и — взлетает. Что, если между черными перьями и потрепанными крыльями прячется мой друг? Что, если он ждал нашей встречи в обличии птицы?
Слюнтяй.
Я пинаю гору бутылок из-под пива.
Нет, не ждал. Ворон умер миллиард лет назад. Отправился в отпуск.
А местный сброд устроил пир на его могиле.
Я бы разбил эти бутылки и запихал бы осколки в глотку каждому, кто здесь шлялся.
