Футболист поднимает меня и тащит в служебную машину. Я не смотрю вперед — боюсь.
— Будет. Будет тебе. Твою мать спасут. Держись ради нее. — Он хлопает меня по плечу и машет приятелям. — Поехали за ними, пацаны!
В салоне душно и пахнет бензином. Щелк — заводится двигатель. Машина набирает скорость. Трясет так, точно водитель специально наезжает на камни. Я представляю, как врачи склоняются над матушкой и кружатся, как снежинки в маленьком прозрачном шарике. Только в роли Деда Мороза — самый родной и одновременно чужой для меня человек. У матушки тоже красный костюм, но — из кожи.
Она не подарит мне железную дорогу.
На этот раз сломался Дед Мороз. Но я не выброшу его. Паровоз ведь не выбросил.
Что же ты натворил, Воробей? Я думал, у тебя прививка.
Мы несемся навстречу больнице. Я молюсь, чтобы снежинки-врачи не осели и чтобы им было ради кого плясать.
Во мне, где-то на уровне сердца, дымится мой собственный дом.
Ворон и Воробей в отпуске. Они… закончились. Лучше бы я купил карамельки — их обычно хватает надолго.
Батя мечтал, чтобы я носил серый костюм. Мол, цвет обалденный. Я не любитель, но… огнеупорный — в самый раз.
У меня не осталось друзей — теперь будут жертвы.
Я убью их.
Всех до последнего.
* * *
Белый кафель. Запах хлорки. Шарканье и шепот. Лица. Много-много чужих лиц.
По пути в больницу футболист признался, что на батю упал трельяж. А матушка была в кухне, и Воробей ее запер.
— Мы наткнулись на Zahnrad, — объяснял спасатель, водя пальцем по стеклу. За окном мелькали куцые поля. — Ты пойми, брат, мы ни за что не убили бы дом, пока не нашли бы твоих родаков. Но когда я взял часы, эта сволочь приперла меня к стене шкафом. Илюху и Валика вообще оглушила. Пришлось действовать.
— Кто вам позвонил?
— Коллега наша. Она с нами работает, помогает дома проверять.
Троица высадила меня на пороге больницы, а сама умчалась охмурять красоток, наслаждаться матчем и купаться в море.
И вот я здесь. Подпираю лопатками спинку плюющегося поролоном стула.
Меня окликает врач — высокий мужчина с абсолютно равнодушными глазами. Привык, видать, приносить плохие вести.
— Прооперировали, — сообщает он. — Состояние тяжелое. Нужно пересаживать кожу, ожоги четвертой степени.
А потом называет сумму.
Я пытаюсь сравнить ее со стипендией. Нет, глупо… Мне придется ломать тикающие сердца, хотя бы ради того, чтобы накопить денег на операцию.
Я проскальзываю к матушке — всего на минуту. Она спит. В коконе из бинтов, с иголками, торчащими из вены. Что ей снится? Надеюсь, не Воробей.
Прости, мам. Я не пил пилюли. Их глотал унитаз.
Прости, мам. Батя видел.
А теперь бати нет.
За это — тоже прости.
Больница ютится на окраине города. Я покидаю ее поздней ночью и тащусь домой — к остывшей овсянке. К ненавистным паукам.
Полгода назад предки сказали, что я повзрослел. Нифига. Я должен был — черт возьми, должен был! — спросить у потолка, как дела, окончательно сбрендить, чтобы они не уехали. Дом бы умер в одиночестве.
Что с тобой не так? А, Воробей?
Мое «не так» растворилось в городе и сейчас восстанавливается по крупицам из пыли, брусчатки и горбатых фонарей.
* * *
На похороны съезжается весь поселок. Люди молчат, но знают, из-за кого воздух пропитан гарью. Они боятся, что, если раскроют рот, их дом заразится безумием. Но на самом деле сумасшествие рождается в тишине.
Я перевожусь на заочное отделение и каждый день звоню по номеру, который дал Пашка. Раз. Два. Десять. Еще немного — и трубка сама завизжит, как попугай, мерзкое «вакансий нет». Убивать дома — единственное, что я умею, а меня посылают.
Я бегаю по вечерам — чтобы забыть о сегодняшнем звонке и настроиться на завтрашний. Свежий воздух хорошо проветривает мозги. Отрезвляет.
В перерывах мне трезвонит матушкин доктор. «Когда заплатите?» Очередная фраза для попугая.
— Захар Валерьевич, — причитает он, — у нас мало времени.
Я швыряю трубку в стену и ерошу волосы. Ноги не держат, я оседаю на протоптанный линолеум.
Решайся, слюнтяй.
Повторив заготовленную речь, я подползаю к телефону и прислоняю трубку к уху. Слава небесам, гудит. Пальцы тарабанят по кнопкам.
— Алло. — Я коверкаю голос и накручиваю провод на запястье.
— Добрый вечер.
Это он. Тот, кто привык выносить приговор.
— Я по поводу Zahnrad.
Дыши, дыши, дыши. Расслабь кулаки. Не калечь телефон. Прикинься жертвой.
— Wer ist das?
— Я… Я спешил на работу, но замок заел. Через окно тоже не выбраться — шкаф упал прямо перед моим носом! И люстра. Он запер меня.
Я диктую адрес.
— Ждите спасателей.
— И еще кое-что… — с замиранием сердца продолжаю я. — На обоях выступила надпись.
— Какая?
— Тора.
— Тора?
Я до крови закусываю губу. Это же так легко — блефовать. Почему я трясусь, как школьник с сигаретой на заднем дворе?
— Возможно, он кого-то зовет? Как думаете?
— Возможно, — чеканит герр Шульц. — Спасатели выезжают. Auf wieder sehen.
Связь разрезают гудки. Я пялюсь на себя в зеркало. Красные пятна расплылись по щекам и шее… Это герр Шульц наследил. Распознал мое вранье и вывел его алыми островками.
Я спотыкаясь и тащусь в спальню. Матушку прооперируют, когда я добуду деньги. Я правильно сделал. Правильно.
Пусть меня примут за идиота — Тора все поймет. Она обязательно поможет. Хлопушка добрая, даже если у ее доброты сели батарейки.
Я приземляюсь на подоконник и не свожу взгляда с настенных часов. Им повезло — они не сойдут с ума. Потому что мертвые.
Я успеваю окаменеть, слиться со шторой, превратиться в дополнительный стежок на вышитой гардине, прежде чем появляются они. Колотят по двери, выбивают ее.
Придется постараться и починить замок до приезда хозяйки. Иначе я получу в голову не от дома, а от вполне живого человека.
Вдох-выдох.
Если Тора с ними, у меня есть шанс. Если нет — тоже. По крайней мере, на столовку и рубаху с чересчур длинными рукавами.
Пол вздрагивает, я — с ним за компанию. Жаль, что он немой. Или… Жаль, что я давным-давно оглох.
Хруст. Шаги. Голоса. Они внутри. До них сейчас дойдет, что Zahnrad в доме нет.
