Домашний воин готов к бою.
Я спрашиваю у дома:
— Как тебя зовут?
А он отвечает:
— Ворон.
Во-рон.
Я запрокидываю голову. Потолок крутится каруселью.
Конечно, как я сразу не догадался. Вот же они — оранжевые выцветшие обои, шашки, разбросанные по обеденному столу, холодильник, усеянный магнитиками.
Что такое уют, если не магнитики на холодильнике?
А за шкафом… наши ладони, тщательно прорисованные мелом.
Тора. Она все подстроила. Вместо того, чтобы заменить мои органы на шестеренки, Хлопушка выдавливает из меня силы. Удивительно, что я до сих пор не лежу под землей и по-прежнему выполняю капризы несносной девчонки.
Я стираю рукавом рисунок и направляюсь к «порталу». Предвкушаю, как выскажу Торе все, что о ней думаю, но внезапно пол начинает вибрировать. И это не трамваи. Я не спутаю подобное ни с чем.
— Ты болен, Ворон?
— Дома не умеют болеть.
Ты прав, друг. Дома просто уезжают на море.
Его голос кажется мне смутно знакомым.
Я стискиваю нож и доску — где бы раздобыть доспехи? — и обыскиваю спальню. Часов нигде нет. Роюсь в шкафах. На пол летят платья, парики, расчески, книги — все что угодно, кроме железного сердца.
— Почему? Почему у меня в ушах не тикает? — вспыхиваю я. — Живые не могут без Zahnrad.
— Ты же можешь.
— Трудно возразить, — фыркаю я, опираясь на подоконник. Если Тора надеется, что я поведусь на это, она вдвойне дурочка. — Кто твои хозяева, Ворон?
До коридора — шагов десять. Скорее всего, дверь в спальню захлопнется, если я не потороплюсь. А впрочем, дома раз в сто проворнее людей, бессмысленная затея. Бессмысленная для тех, кто не умеет заговаривать зубы.
— Они любили кота и обожали играть в шашки… — шипит псевдо-Ворон.
Я крадусь к «порталу» на цыпочках, как чертова балерина.
— Хозяин был моряком…
Надо мной громоздится полка с книгами. Я поддерживаю ее рукой — мало ли что выкинет псевдо-Ворон.
— Они обвели ладони…
Пол вздрагивает. Я выныриваю из-под полки, и она падает, чудом меня не задев.
— В восемьдесят три хозяйка умерла от инсульта…
С потолка сыплется штукатурка. Тающий снеговик, не иначе. Я прикрываю себя доской вместо зонтика.
— В девяносто скончался хозяин. Уснул и не проснулся…
Я с ужасом представляю, как этот монстр будет трепаться обо мне со следующими студентами. «Он отбросил коньки от обильного кровотечения прямо у порога. Я прибил его шкафом и заколол осколками разбитого зеркала».
До коридора мне не хватает всего шага, и дверь дает мне подзатыльник, точно желает побыстрее вытолкать вон.
Я теряю равновесие, но чудом остаюсь на ногах.
— Они хотели ребенка, но их мечта не сбылась. Купили кота к старости, чтобы о ком-нибудь заботиться. Знаешь, что с ним случилось?
— Что?
Из кухни раздается тиканье. Что, если я, слепой кретин, не заметил Zahnrad? Что, если разгадка близко?
Я в два счета оказываюсь там, где были обведены чьи-то ладони. Дом не убьет меня. Не успеет. Я только проверю…
— Он сбежал. Любил облака. Мурлыкал мне, что там его сердце. Он единственный чувствовал, что я не просто кучка кирпичей. Все коты это чувствуют. А люди зажимают уши.
Я роюсь в шкафах, но не нахожу ничего, кроме заплесневелого хлеба. И уже думаю валить отсюда, как вдруг ящик захлопывается и с аппетитным хрустом жует мои пальцы.
Я отпрыгиваю.
Вспоминаю все известные мне ругательства.
Ногти горят огнем.
А через миг включается песня. Та самая.
Нет, я не выдержу взгляд этот из-под бровей.
Глаз — правильный квадрат на пустой голове.
Не отражается в них ни пряник, ни плеть,
Они открыты просто так, им все равно куда смотреть.
И фонари умных слов светят там и тут — зря! — там и тут.
Они как окна домов, люди в них не живут.
Нет! Нет! Ты слеп!
На полке рядом с чашками стоит проигрыватель. С царапиной посередине и мутными глазами-динамиками. С улыбкой, нарисованной фломастером.
Это он. Мой личный Вячеслав Геннадьевич.
Я тянусь к нему, забываю о боли, о том, где я и где Тора. Погружаюсь теплый летний день — день рождения Хлопушки. Вот тот фломастер. Вот растрепанные косички. А вот я дарю Торе проигрыватель и кассету с композициями Тартини.
А она танцует. Где-то по соседству со звездами.
Щелчок.
В кухне что-то меняется — вибрирует, кряхтит, пульсирует.
Жаркий летний день обрастает уродливыми очертаниями псевдо-Ворона. Я мотаю головой, отгоняя видение, — не сейчас — и отскакиваю как раз вовремя: чашки летят на пол с такой скоростью, словно их швыряет обезумевший кролик. Или дом.
Я озираюсь. Засохшие фиалки, просроченные леденцы в вазочке, пыльная салфетница, дырявые тапочки без помпонов, запах сырости, а не пирога и орехов, разбитый сервиз и проигрыватель, картина с облаками… Кусочки ваты разбросаны по небу, как на столе перед операцией. Готов поспорить, где-то за ними прячется скальпель.
Я застываю и охаю.
Он сбежал. Любил облака. Мурлыкал мне, что там его сердце.
Не обращая внимания на маленькое сумасшествие танцующей мебели, я снимаю картину.
Тик-так.
В крохотном углублении стучит сердце с золотистыми буквами на циферблате.
Я нашел тебя. Теперь считаешь ты.
Замок на «портале» цокает. Квартира выплевывает меня, как надоевшую жвачку, но Тора преграждает мне путь. Бормочет что-то невнятное, гладит царапины на виске и трясется так, будто заразилась безумием Zahnrad.
Я притягиваю ее к себе. Секунд пять мы гипнотизируем друг на друга, пытаемся сложить пазлы из прошлого, но — тщетно. Какой-то элемент потерян.
— Волновалась за меня?
— Как и за любого студента, — отмахивается Тора. — Поздравляю. Ты зачислен.
Но произносит она это холодно, как произнесла бы любая молоденькая ассистентка, если бы я завалил экзамен.
— А как же аплодисменты?
— Похлопаю на твоих похоронах, — морщится она и отстраняется.
Гипноз не подействовал. Пазл так и не нашелся.
— Я чайник, да?
— О да, ты полный чайник.
Только сейчас я замечаю, что телевизор мерцает. Экран поделен на маленькие квадратики: в углу темнеет проигрыватель, за ним — ряд фиалок, после — шашки, рассыпанные крупой по столу. Хлопушка наблюдала за моими мучениями. Я подавляю желание сию же секунду опрокинуть на себя шкаф.
