— Ай-ай-ай, Лида загоняла новичка. — Ди возится с рычагами и периодически косится на нас. — Нельзя же так.
— Ладно, — сдается та. — Свободен, герой.
После произошедшего дико и непривычно просто идти к двери. Просто пинать ботинком шкаф. Просто прощаться и благодарить за занятие.
— А Тора тоже прошла… это? — интересуюсь я, замирая у выхода.
— Да. Все десять уровней за три месяца. — Лида как ни в чем не бывало подбирает упавшее яблоко и откусывает от него. — Есть, куда стремиться, правда?
* * *
После тренировки я сижу в библиотеке и изучаю часовые механизмы, но продвигаюсь всего на пару страниц. Мышцы ноют, я едва сдерживаюсь, чтобы не застонать.
Вечер подкрадывается незаметно. Поужинав, я спешу в зал. Недавно я тренировался здесь с Лидой и Ди, и дощаной пол плавился от отжиманий. Сейчас же все остыло. Затвердело. Мои шаги непозволительно громкие. Я скриплю, как ржавый робот. Превратиться бы в брусья и присоединиться бы к их выпотрошенному спокойствию — я согласен терпеть даже запахи резины и пота.
Тора пришла раньше меня и уже накидывает тряпку на швабру. Я присоединяюсь к ней.
— Как ты?
Вопрос звучит глупо, но ничего умнее я не придумал.
— Как обычно.
— А как ты обычно?
Я вдруг понимаю, что ни черта о ней не знаю. И это неправильно. Незаконно.
— Пишу песни, играю на скрипке. Давлю дома, как колорадских жуков. — Она смотрит на меня исподлобья. — Чего нахмурился? Удивлен?
— Нет, но… Странно, что у тебя такая широкая подошва.
Я мою правую часть спортзала, Тора — левую.
— Расскажи мне о Zahnrad, — прошу я.
— Что именно?
— Все.
— Ну… Хорошо. — Тора яростно налегает на швабру, будто только что ей подвернулся самый жирный в мире колорадский жук. — Дома сходят с ума. Оказывается, они не добрые и совсем не друзья. Эти твари теперь на стороне Пашки, ясно? — Хлопушка застывает. Между нами — лавка и пять канатов, и это больше, чем бесконечность. — Клянусь, они приложат максимум усилий чтобы грохнуть тебя. Готовься к худшему.
— А… Если бы Ворон выжил? Как по-твоему, он бы свихнулся?
— Да. — Тора швыряет тряпку в ведро и чересчур усердно ее полощет. Вода разбрызгивается. — Если бы он выжил, погиб бы ты. А все началось с того, что Бруно подарил домам чувства.
Он с детства мечтал заниматься тикающими механизмами. Приехал из Кельна — у него были какие-то проблемы в семье — и остался у нас. Начал свои исследования… И продал Zahnrad нашим, из поселка. Как он и ожидал, дома ожили. Ученые радовались, но… недолго. Каменные существа оказались больными и жестокими. Они умеют контролировать внимание. У них прекрасная интуиция. Они транслируют будущее через телевизоры и радио. Пугают и сводят с ума. Обожают скрипку. Музыка их успокаивает, поэтому среди спасателей всегда должен быть хотя бы один скрипач.
Наша задача — искать часы. Мы Стая. Мы обязаны их истребить. Растоптать. Разбить. Ведь когда «сердце» ломается, дом сгорает.
— Но как же Ласточка?
Тора выпрямляется и зыркает на меня так, точно хочет придушить тряпкой.
— У Ласточки нет сердца. — Ее глаза готовы сжечь спортзал. Уничтожить корпус. Нет, Хлопушке не нужен ни огнеупорный костюм, ни оружие. А вот тем, кто с ней рядом, страховка не помешает.
— Она же живая.
— У Ласточки нет сердца, — повторяет Тора.
— А если Бруно найдет на нее документы?
— Не найдет. Их нет.
Я ухмыляюсь. Откуда в тебе так много сил, Хлопушка? Поделись. Подари мне всего пару капель.
Тора за миг преодолевает лавку и пять канатов и упирается пальчиком в мою грудь.
— Проболтаешься кому-то — я тебе лично рот зашью.
— Я не проболтаюсь, обещаю.
Хлопушка не доверяет мне. Как она посмела подумать, что я ее предам?
Мы ведь вместе. Всегда вместе. Наше безумие никуда не делось. Я его отыщу.
Мы молча домываем спортзал, а затем расходимся по комнатам, так и не вспомнив друг друга.
* * *
«Есть, куда стремиться, правда?»
Я стремлюсь, Лида. К ней, к моей Хлопушке, разгоняюсь до темпа легкоатлета, до скорости самолета, но Тора неизменно маячит у горизонта.
Непозволительно близко к звездам.
Мы не ругаемся, но и не видимся. Сомнительный выигрыш. Тора работает, ездит на задания и возвращается… другой. Она — черно-белая фотография, вывернутое наизнанку платье. А я всего лишь пытаюсь вывернуться. Пока — тщетно.
По воскресеньям из спортзала часто доносится музыка. Однажды я решился и заглянул туда: группка спасателей с Лидой в главе играли на скрипке. Увлеченно, отчаянно репетировали убийство. Лида тренировала их, как тренирует меня: без права на ошибку, до изнеможения. Нет, ее место не в спортзале. Ее место в городском оркестре. Как и Торино.
А я… Я скучаю по живым потолкам. Иногда я представляю, как возвращаюсь в поселок, к Ворону, а рисунки наших ладоней и Облака стерты.
Но я запретил себе туда ездить. Сосредоточился на тренировках.
Теперь дома мне не друзья.
Теперь они мои пациенты. Обреченные.
Я повторяю это по вечерам, перед сном. Боюсь забыть лица родителей в ту ночь. Забыть, какого черта я учусь на убийцу.
Чтобы окончательно не спятить, я записываю воспоминания о домах в толстую тетрадь. Получается почти книга.
Это увлекает. «Почти книга» тяжелеет, а я, наоборот, теряю килограммы. И нет, я худею не только из-за отжиманий и прочей ерунды. У мальчишки по прозвищу Кирпич новоселье. Его дом пахнет бумагой и приятно шуршит. Я бы переехал вместе с ним, но мне нельзя. У меня мама. Она мечтала удалить Воробью фантазию, а в итоге он удалил ей кожу. Нарядился в нее от крыши до подвала.
И погиб.
Как же ты мог, Воробей…
Ты обещал мне, что не заболеешь.
Мы ведь друзья?
Это Кирпич спрашивает, выглядывая из нового дома. Я боюсь его разочаровывать, но все же отвечаю, что теперь мы с Воробьем как врач и пациент. Жаль, я поздно решился. Не успел отправить его на море сам.
Вскоре у меня появляются деньги, и я отвожу их матушке. Впервые навещаю ее после произошедшего. Давно хотел, но… тру?сил все время.
Я едва осмеливаюсь обронить «привет» этому кровавому комку, перемотанному бинтами, сгустку, по немыслимой причине живому. Матушка почти не шевелится и не разговаривает. Ей срочно нужна операция по пересадке кожи. Свою у нее украли.
Я ищу в перекошенных чертах лица хотя бы что-нибудь знакомое — морщинку на лбу, ямочки на щеках, но ничего нет. Это не моя мама. Это работа бездарного скульптора, у которого вместо красивой женщины получилась каша, раскрашенная в алое.
