Между матушкой и прошлым — огромный обрыв. Дом отпустил ее в вольное плавание. В открытое море.
Я ерзаю на краю кровати, касаюсь мизинцем перемотанного запястья. Она вздрагивает и отдергивает руку.
Скажи, мам, что со мной не так? Скажи, что не так с моими друзьями? А с тобой? Что с тобой не так?
Ответь, мам.
Обещаю, я подарю тебе новую кожу. Только ответь.
Но она лишь стонет. Зараза под называнием Zahnrad добралась и до нее.
Я возвращаюсь в корпус постаревшим на двести лет. Почему я до сих пор живой? Где морщины? Я смотрю на спасателей — в столовой, в коридорах, на занятиях. У них такая чистая кожа…
Одолжите ее для моей матушки. Пожалуйста. Чтобы она защитилась ею от бездарного скульптора.
Маме холодно без кожи. Что, если она подхватит насморк?
Но всем фиолетово. Все фиолетово.
Мне так паршиво, что вечером, отзанимавшись, я не добираюсь до спальни и в — о чудо! — безлюдном коридоре сползаю на пол. Прислоняюсь затылком к стене, и рядом прислоняется швабра.
Компания не самая удачная.
— Захар?
Из темноты выныривает Тора. Надо же, она помнит мое имя!
Наши комнаты находятся далеко друг от друга, но у Хлопушки нет выбора: чтобы добраться до своей спальни, ей нужно пройти мимо моей.
Я тянусь к Торе, хочу убедиться, что она настоящая.
— Все наладится. — Она приземляется в сантиметре от меня.
Обнадеживает. Может, ты одолжишь кожу, Хлопушка?
Я стискиваю зубы. Тора ничего не спрашивает, и я благодарен ей за это. Кажется, молчание нас мирит. По крайней мере, в безмолвии я понимаю ее куда лучше.
* * *
Утром все начинается заново.
Я глажу форму. Зачесываю стоящие торчком волосы. Проглатываю безвкусную котлету. Ловлю миллионы «здравствуйте», летящих в лицо. А затем — занимаюсь в компании девушки в розовых лосинах и студентки с глазами-божьими-коровками.
Ди вручает мне стопку учебников.
— Читай и зубри. Сила — это не все, чем мы должны владеть, — цедит она. — Ты обязан спасать, а не калечить. Так что дерзай.
Она часто заменяет Лиду. И если та время от времени позволяет мне переводить дух, Ди выжимает меня до последней капли. Определенно, у этой девчонки вместо сердца тикают часы. Уж слишком она нереальная, жестокая.
Тора изредка заглядывает в спортзал и наблюдает за тем, как я подтягиваюсь. Ее внимание действует в сто раз эффективнее подзатыльников Ди.
Теперь я отключаюсь с книгой и светом, но даже во сне натыкаюсь на бездарного скульптора и твержу: «Одолжите кожу. Одолжите кожу. Одолжите кожу».
Моя мама потеряла лицо.
Глава 18
Анна
ПОСЛЕ
Город встречает меня сгустками тумана и запекшимися бензиновыми лужами. Как же я скучала по гниющим многоэтажкам, по муралам и по разрисованным заборам! Все же… эти дома надежнее. Подрывник до них не доберется, я чувствую. Ему куда интереснее разрушать хижины.
Я приехала в город на пару часов, записалась на прием к доктору, лечившему мои истерики. Он знает историю болезни. И если Павел действительно мертв, я добровольно надену смирительную рубашку.
Илона, должно быть, удивилась что я прогуляла занятие. Если она, конечно, существует. Я наткнулась на нее у крыльца, она сидела на ступеньках и читала потрепанную книжку — «Легенды о Zahnrad». Илона рассеянно помахала мне, а я умчалась на автобус. И почему-то до последней секунды боялась, что поселок меня не отпустит. Я ведь… меченая.
Улицы давятся банками из-под пива, окурками, выхлопными газами. Я бегу мимо здания, где работаю, мимо фитнес-центра Риты, мимо дома. Мимо, мимо, мимо…
И ощущаю, как натягивается ниточка между мной и поселком. Нет, он не отпустил меня. У него просто длинный поводок. А я, наивная, обрадовалась.
Доктор работает в первую смену. Я взлетаю на пятый этаж по ступенькам, заключенным в железки-брекеты, и упираюсь ботинками в порог. Облезшие кресла наблюдают за мной поцарапанными спинками.
Повторяя про себя проклятую мантру (это не приступ, не приступ, не приступ), я стучусь и пинаю коленом дверь. Как из дырявой баклаги, из меня вытекает рассудок.
Я нормальная. Илона, Павел, Вячеслав — все настоящие.
Настоящие.
Я сую пальцы-ледышки в карманы. Бесполезно, не спасет. Страх холодный — аксиома. Если я не успокоюсь, то, наверное, умру от воспаления легких.
Больное сознание выуживает из памяти того, кто пробил баклагу. Кто превратил меня в помятую банку из-под пива. Кто любил мою маму.
Писатель с мутными глазами, проваливайте. Вас нет.
Спортсменка, ненавидящая Темыча и обожающая Артема, вы тоже убирайтесь.
И вы, тайный серфингист.
И вы, волшебница, а не повар.
И ты, мальчишка-садист.
Я смеялась над безумием Лидии, а сейчас у меня самой едет крыша. Крошится, как размокшее печенье.
Я переступаю порог.
Мужчина в белом халате развалился в кресле и читает потрепанную тетрадь.
Удалите мой мозг, доктор. Он вышел из строя, заржавел. Сдайте его на металлолом.
Пол вибрирует — мимо больницы ездят столетние трамваи. А впрочем, нет, это тараканы, пожирающие людей и питающиеся электричеством. Где бы найти отраву? Или хотя бы лакмусовую бумажку, краснеющую, только когда человек ненастоящий.
Как Вячеслав, Илона и Павел.
На книжной полке кивает собачка-сувенир. Соглашается, что писатель с мутными глазами — не больше, чем персонаж. Чересчур реальный, но неосязаемый.
Последняя капля рассудка прощается с дырявой баклагой.
Кисти немеют — страх заморозил их окончательно.
Доктор — его зовут Петр Святославович — приподнимает брови и откладывает тетрадь.
— Доброе утро. Вы по записи?
— Да. Я Анна. Анна Рэу.
Я падаю в кресло, кожаное, мягкое, новое. И лишь ручки исцарапаны, словно здесь воевала армия лилипутов. Но на самом деле здесь воюем мы — те, кому катастрофически нужно забыться. Хотя бы в ошметках изуродованного кресла. Кожа ручек похожа на мою, — я нечаянно расцарапала запястья в маршрутке — там не было кресла.
Внутри меня — минус двадцать. Жаль, что нельзя закутаться… изнутри.
— Анна. Не узнал. С чем пожаловали?
Я нарисовала Вячеслава на помятом листике. Художник из меня отвратительный, но… Пока этот портрет со мной, я не боюсь.
— С ним, — хриплю я.
Петр Святославович откидывается на спинку кресла.
