Не выдержав, я бросаю швабру и хватаю Тору за локоть.
— Почему ты мне не доверяешь?
— А почему должна? — щурится она.
— Да потому что кроме меня тебе не на кого положиться!
Тора отстраняется, так и не ответив.
Нет, мы не вспомним друг друга. Бесполезно.
И когда я почти смиряюсь с Ториной огнеупорной кожей, мне внезапно везет.
Я все чаще засиживаюсь по вечерам в коридоре. Все чаще замечаю, как Хлопушка выныривает из спальни и крадется в сторону противоположного крыла — к кабинетам тренеров. Она так увлечена чем-то, что не видит меня, сутулого паренька, прислонившегося затылком к стене.
Однажды я окликнул Тору, и она тут же сослалась на головную боль. Сказала, что заблудилась.
Но люди, живущие в лабиринтах Zahnrad, не могут так просто теряться. Я намекнул Торе об этом, а она, поджав губы, убежала к себе. Почему-то я вечно забываю, что мы… Что мы всего лишь коллеги.
Подумав, я решаю проследить за Хлопушкой.
Удивительно, но прятаться от любимой девушки в сто раз сложнее планки и уровней в тренировочном зале.
И вот Тора летит мимо кабинета Бруно и пересекает коридор. Я — крадусь за ней. Здесь нет никого, кроме нас. Шум крови в висках выдает меня, но Хлопушка почему-то его не слышит.
Или не хочет слышать.
«Трясись тише», — приказываю я себе. Разойдись по швам, но трясись тише.
Мы петляем по офисным коридорам. И все идет по плану, пока я — кретин! — не выдаю себя и не заворачиваю за угол раньше времени. Мы сталкиваемся с Хлопушкой нос к носу. Она отпрыгивает и шумно вздыхает.
— Что ты творишь?
— А ты?
— Не валяй дурака.
— Тебя ищу, — признаюсь я. — Головная боль, да? Заблудилась?
— Ты за мной следишь, — подытоживает Тора.
— Ты ведь любишь прятки.
— Нет…
— Любишь. А еще любишь Тартини и звездное небо. Любишь, когда я тебя заплетаю. Ты боишься того, что любишь. Почему?
Тора долго не отвечает — смотрит в пол и сопит.
— Ладно… — наконец, произносит она и будто уменьшается раза в два. — Ты прав, мне нужно поделиться этим с кем-нибудь.
И, цапнув меня за руку, шагает во тьму. Ее силуэт похож на облако. На крохотное пятнышко в небе, до которого я никак не доберусь. Все лестницы малы.
— А если нас засекут? — уточняю я.
— Ш-ш-ш! — Тора прижимает палец к губам. — Лида одолжила мне ключ от своего кабинета. Я занимаюсь у нее. И… Заткнись, Захар. Бруно любит гулять по ночам.
Темнота обволакивает нас, уплотняется, застывает. Мы бродим в пустом кубе без щелей и ламп. Мы — шарики в погремушке. Одно неверное движение — и все проснутся.
Тора сует ключ в замок. Я молюсь, чтобы дверь Лиды не скрипела. Даже тихий щелчок сейчас кажется рыком динозавра.
Мы проскальзываем в кабинет. Как и у Бруно, здесь все заставлено часами. Zahnrad, Zahnrad, Zahnrad…
Хлопушка запирается и включает лампу.
— Задерни шторы.
Я осматриваюсь: между часами висят плакаты Кайли Миноуг. Распахнутый шкаф нафарширован разноцветными лосинами. Верхнюю полку занимает коллекция лаков для ногтей и потертый плеер.
— Зачем Лида хранит это… в кабинете? У нее что, нет дома?
— Она иногда ночует здесь. Часто закатывает Бруно скандалы, любит хлопать дверями. Бывает и такое, что не возвращается до утра, лишь бы пощекотать ему нервы. Когда-то, после очередной ссоры, она устроила себе салон красоты, — улыбается Тора. — Выглядела сногсшибательно, настоящая Кайли Миноуг. Бруно чуть в обморок не грохнулся. Покупает ей теперь лосины каждый раз. Есть мужчины, дарящие цветы или шампанское, а он — лосины.
— Вот это парочка, — присвистываю я, пытаясь сосчитать, сколько лосин напичкано в шкаф. Бесполезная затея.
Или…
Из-под разноцветной горы торчит блондинистый парик. Неряшливые косы подметают пол.
Добрый день. А я вам фрукты принесла. Дай, думаю, порадую любимых соседей.
Какой замечательный у вас мальчишка! Почему он в углу?
Вы водили его к врачу?
Это детская фантазия. Но я бы не распространялась на вашем месте…
Двенадцать раз в год — яблоки (или клубника, смородина — по сезону). Двенадцать — тонкий голосок, поражающий дом не хуже плесени. Когда она щебетала у нас в кухне, я всегда был под прожектором.
Она знала меня лучше родителей. Она насмехалась над моей воспаленной фантазией. Воробей ее боялся. Я — тоже.
— Так… Так это Лида? — бледнею я. — Соседи говорили, что ей скучно. Что у нее нет семьи, и она надоедает всем, лишь бы не сидеть дома перед телеком.
— А что говорил ты? — вскидывает брови Тора.
— Ничего. Мне было страшно. О боже… В парике она совсем другая! И голос…
— Лида отличная актриса. Ее обязанностью было обследовать Zahnrad и не привлекать к себе лишнего внимания. Что-то вроде медосмотра.
— Теперь ясно, почему Воробей молчал…
— Все дома ее боялись, — разводит руками Тора. — Как и все умирающие люди боятся врачей и своей болезни.
Мы пялимся на парик. Та, старая, Лида до сих пор вызывает у меня желание забиться в угол.
— Как она успевает работать и в милиции, и на заводе? — недоумеваю я.
— Гибкий график. Но… мы сюда пришли не за этим. — Тора прячет блондинистые косы под гору лосин, подплывает к столу и достает из верхнего ящика огромную коробку.
Я заглядываю внутрь: на дне лежат шестеренки, циферблат и листочки с заметками.
— Мои разработки, — шепчет Тора. В ее зрачках отражаются стрелки и цифры. Я бы не удивился, если бы внутри, за ребрами, у Хлопушки обнаружилась такая же штуковина.
— Зачем?
— Если я сконструирую сердце, Ворон оживет. Хотя… К черту «если». Сконструирую! Я стащила инструкции у наших механиков. Искала брак, выводила формулы, строила теории, почему дома сходят с ума. И у меня получилось, Захар, представляешь? Получилось!
Я слышу, как наши сердца тикают. Громко-громко, как Zahnrad. Клац-клац-клац. Цокают вставными челюстями.
— И… Что с ними было?
— Часы спешили. Сначала на минут пять. Потом — на десять.
Они мчались, как бегуны на соревнованиях, но без передышки. Старели… Для домов время летело со скоростью света, их рассудок не выдерживал, — морщится Тора. Ее лицо искажается, как в кривом зеркале. — Я вылечу Ворона. Поломанные часы — не приговор. Это всего лишь ОРВИ.
— Вылечишь? Как?
— Сделаю ингаляцию, — фыркает Тора. — Захар… Ворон вернется. Я спасу его. Я все исправлю. Ты простишь меня? Простишь?
