Эта комната сошла с ума понарошку. Как жаль, что умереть понарошку у меня не получится.
Мое тело — торт. Я представляю, как по венам течет вязкий сметанный крем. Вот же они, мягкие коржи, пропитанные красным сиропом. Приятного аппетита.
Я — подарок на чей-то день рождения.
Несколько шагов — и Zahnrad мои. Несколько шагов — и я одержу победу над мухобойкой.
Несколько шагов — и я герой.
Но меня отвлекает скрежет. Я запрокидываю голову: прямо надо мной висит кирпич. Ножи закончились, а муха до сих пор жива. Непорядок.
Я бы не успел отскочить, если бы не обезумевший стул. Он пихает меня в сторону часов, и я, дотронувшись до них, падаю. Кирпич разбивается в сантиметре от моей лодыжки.
Дом мне помог.
Безумие…
Если муха жужжит, за ней гоняются, а не пригашают на чай.
Я озираюсь. Ди кивает мне, и ее рука соскальзывает с рычагов. Небо, да это же она! Если Бруно узнает, ее уволят. Но наш кот невнимателен: он смотрит на меня, ему нет дела до девчонки с глазами-божьими-коровками.
— Молодец! Теперь ты спасатель, Захар. Ich bin stolz auf dich.
Тик-так. Я прислоняюсь ухом к циферблату. Часы поют колыбельную, четкую, ритмичную, звонкую. На немецком, определенно.
Поздравь меня, Тора. Я не сдох по команде.
* * *
Кто-то держит меня за руку, и этот кто-то пахнет яблоками. Мини-ладошка, мини-ключицы, мини-личико… Тора.
Неужели я справился?
— Очнулся, — горько улыбается она. — Как же ты нас напугал! Разве можно спать целый день?
Я хочу ей ответить, но тут же понимаю: это дурацкая затея. Голос запекся кровавой раной, попробуй отдери. Тело затекло. Я лежу, как бесполезная деревяшка.
— Что со мной? Где я?
— В корпусе. Все в порядке. Ты победил мухобойку, но… Ушиб стопу, поранил плечо и сломал мизинец. Не волнуйся, доктор пообещала мне, что скоро ты будешь в норме. — Тора украдкой смахивает слезы. — Бруно… Как он посмел?
— Никак. Он не заставлял меня, — отрезаю я и пытаюсь сесть. — Ох…
По ощущениям мое плечо превратилось в муравейник, и теперь маленькие существа копошатся там, в своем новом доме с красными подтеками.
— Не вставай пока. Считай, что это твой отпуск.
Я осматриваю палату: белый шкаф-труп, лампочка, свисающая с потолка, как слюна огромной собаки, одинокий кактус на подоконнике — все это мой дом на ближайшее время.
— Не знал, что здесь есть больница.
— Мы ведь спасатели, — вздыхает Тора. — Если кого-нибудь из Стаи со вспоротым животом привезут в обычную клинику, начнутся расспро…
Она не успевает закончить: в палату врывается Ди — растрепанная, запыхавшаяся, уставшая.
— О, у тебя гости. Я… подожду в коридоре, ладно? — Кивнув мне, Тора шагает прочь.
А я все пялюсь ей вслед и борюсь с желанием окликнуть. И плевать мне на Ди, гнущую пластилиновые, бескостные пальцы. Плевать, что она прилипла к окну и, кажется, не замечает меня. Мне страшно ее благодарить. Вдруг я ошибся? Какие отношения могут быть между тем, кто чуть не сдох, и его новым богом?
Тишина — та еще крыса. У нее длинные ноги и сильные мышцы. Она пинает нас с Ди в сторону недокитая, но ей не везет: мы недвижимы. Мы сломаны.
Спустя некоторое время я все-таки беру себя в руки и спрашиваю:
— Почему?
Ди поворачивается ко мне, растерянная, выцветшая, как старый календарь.
— Отомстила. Ты поддался мне, я — тебе. Да и вообще… Ты хотел умереть что ли?
— Спасибо.
— Бруно ничего не заподозрил. Ты в команде, поздравляю, — произносит Ди высоким, чужим голосом. — Мне никто не помогал, Захар. Поэтому… Больше не будет поблажек, ясно? Небо, да я чуть с ума не сошла, пока ты проходил трассу!
— Ты… волновалась за меня? Почему?
Мой вопрос отпугивает ее. Она пятится, то открывая, то закрывая рот, перепуганная, поникшая, словно это ее едва не зарезала мухобойка.
— Я, пожалуй, пойду. И кстати, выглядишь, как дерьмо.
— Спасибо за комплимент… — Я старательно подбираю слова: кое-что уже давно не дает мне покоя. — Ваши с Торой имена как-то связаны? Почему вы выбрали такие… иностранные сокращения?
— Когда-нибудь мы рванем в Чикаго и станцуем там стриптиз. А девочкам, танцующим стриптиз нужны красивые имена, — хохочет она и исчезает в коридоре.
* * *
Весь вечер я болтаю с Торой и отчаянно пытаюсь представить ее с Ди, понять их дружбу. Они для меня — как чай и апельсиновый сок — не-сов-мес-ти-мы-е. Я, к примеру, обожаю пить чай, и чтобы чашка была крохотная. А от апельсина у меня щиплет язык.
Тора хвастается, что подобрала ноты к «Квадратным глазам». Что увлеклась шитьем. Но обо всем этом она говорит с долей грусти: за последний месяц Тора не написала ни строчки.
Перед сном ко мне заглядывает доктор и делает перевязку.
— Не понимаю вас, — причитает она, заправляя за ухо седую прядь. — Зачем гробить себя, если можно просто подождать?..
— В моем случае ждать — это тоже самое, что и гробить, — усмехаюсь я.
* * *
Тора, бледная, помятая, обнимает скрипку так нежно, как маленькие дети обнимают плюшевых медведей.
— Не выспалась? — спрашиваю я.
— А что? Тебе не нравятся мои квадратные глаза? Зажмурься.
Тора гладит меня смычком по щеке и — начинает играть.
Едва уловимые, робкие звуки вспыхивают передо мной красными пятнами. Я мысленно рисую из них девочку-Хлопушку.
В висках стучат строки из моих любимых «Квадратных глаз», и я бы спел, если бы не высох, как лужица под палящим солнцем. Музыка ускоряется, я вот-вот ее упущу. Она течет сквозь пальцы, сквозь потрескавшийся корпус и далеко-далеко внизу встречается с корнями деревьев. Как же им повезло!
Когда-то Тора танцевала под эту песню. Когда-то Ворон боялся выдать себя скрипом лестницы и спугнуть нас. Когда-то я целовал Хлопушку, а она говорила о чайниках.
Так по-детски. И поэтому так безошибочно и больно.
Музыка затихает, но я хочу продолжения. Торина версия песни мне нравится больше оригинала. И пусть она без слов — я спою их мысленно.
— Не подглядывай, — шепчет Тора.
Нечто мягкое и пахнущее яблоками касается моих губ. Нечто, до боли напоминающее сладкую вату и волосы Хлопушки. Я жадно втягиваю воздух. Он мой. Он пахнет тем, что всегда было моим.
Я нащупываю здоровой рукой талию Торы.
— Остановись… Что ты чувствуешь?
«Сладкая вата» щекочет мою шею.
