Мы не ждем, чтобы ждать, мы не верим, чтобы верить,
Но способность стрелять ломает в клетке двери.
Скальпель дерзай, чтоб не присыпал пудрой флюс
Коммунальный блюз.
Тора застывает и прижимается ко мне. Мы стоим долго — вечность или больше, не знаю, и превращаемся в те самые яблони, что обнимались у Ворона.
— Расстегнешь рубашку?
Что, если она загадала «любовь»? Нет, слишком просто. А Хлопушка не любит, когда просто.
Я перепрыгиваю с пуговицы на пуговицу, и рубашка Торы падает на кофту.
— Осталось чуть-чуть. Давай, Захар, мне жарко в шортах.
Меня посещает неожиданная догадка, но я не спешу ее озвучивать. Вместо этого я провожу пальцем по нежным изгибам Ториной спины.
— «К».
— Говори слово, — стараясь унять сбившееся дыхание, требует Тора.
— Кролик.
Песня заканчивается, и — как же, черт возьми, не вовремя! — кто-то стучится в дверь. Отголоски музыки трескаются карамельной корочкой. Тора натягивает рубашку и быстро, невпопад застегивает ее. Я надеваю джинсы. Секунда — и Тора, неестественно выпрямившись, сидит на кровати. Ее фиолетовые колготки и алые губы тускнеют, перегорают, как лампочки на гирлянде — медленно, по очереди.
Я открываю дверь.
— Guten Morgen. Виктория здесь?
Бруно презрительно пялится на меня и почти не моргает.
— Зачем она вам? — хмурюсь я. — У нас сегодня выходной…
Не дослушав меня, он вламывается в комнату. Тора подскакивает, мечется, и, должно быть, жалеет, что ее гирлянда не до конца погасла. Что она до сих пор видима.
— Да как вы смеете! — бледнею я, преграждая Бруно путь, но он отталкивает меня и шагает к ней, к моей Хлопушке. А она отбивается, по-детски, неуклюже. В фиолетовых колготках сложно быть спасателем. Минуту назад я обнимал ее, и она не успела надеть броню.
— Не трогайте меня.
Просьба Торы взлетает бабочкой, но Бруно тут же ее прихлопывает:
— Ты пойдешь со мной.
— Не трогайте меня! Захар, скажи ему!
Еще сотни бабочек. И все размазаны по полу.
А я стою. Стою и смотрю на осколки их крыльев. Бруно стискивает нежные запястья Торы…
И я начинаю понимать. Ночью мы все-таки добрались до звезд, но корпус не принял нас обратно. Я нащупываю в кармане шестеренку.
Это Лида. Больше некому.
Бруно тянет Тору в коридор.
— Захар!..
Я одними губами шепчу ей, что все будет хорошо. Что я разберусь.
Услышь меня. Ты же слышишь лучше других.
Внезапно ее лицо меняется. Она перестает упираться и спрашивает:
— Это из-за… экспериментов? Из-за них?
— Ты о Zahnrad, дорогуша? — встревает Бруно.
— Ненавижу!
Этого «ненавижу» хватит на нас всех: и на Бруно, так усердно держащего Тору, и на меня, и на нее саму.
«Я тебя не сдавал, дурочка», — хочу выкрикнуть я, но сразу же прикусываю язык. Не время для разборок.
Бруно уводит ее. Тишину нарушают лишь хриплые рыдания.
Моя Тора, яркая девочка-лампочка, в последний раз вспыхивает и перегорает.
Глава 25
Анна
ПОСЛЕ
Я снова здесь. В комнате, где на кровати вместо маленькой девочки спит скрипка. А все потому что утром мне позвонила… Бабушка? Как же непривычно так ее называть!
Мы сидим в крошечной кукольной комнате — я, бабушка и дедушка. Непозволительно близко к скрипке. Когда-то на ней играла мама. Что, если я дотронусь до струн? Вернусь ли в прошлое?
Мы говорим о погоде и ценах на хлеб, о том, кем я работаю, и об их жизни — да много о чем. Но ни слова о моей амнезии. Будто мы знакомы вечность. Будто каждое утро завтракаем омлетом, пожаренным на одной сковороде. Будто я просто забыла, что по вечерам мы смотрим бабушкины мелодрамы.
Я не выдерживаю и прерываю замкнутый круг:
— Вы… Поможете мне?
— А что ты считаешь помощью? — щурится бабушка.
Сегодня она в обычном халате. Не накрашена, без шляпы с полями. А дедушка… Я вспомнила его. Эти мягкие черты лица, слегка перекошенные плечи, высокий лоб — в нем ничего не изменилось.
— Уезжай, Аня, — отрезает он.
— Вы опять? Я должна разобраться, что произошло с мамой.
— Ее кто-то убил, абсолютно точно. На теле были глубокие раны. Много ран. Над ней издевались, перед тем, как сбросить с обрыва. Уезжай. Это слишком опасно.
— Хорошо, что опасно, — парирую я. — Люблю экстрим.
Почему, почему они не понимают, что я обязана найти убийцу? Что я за этим и приехала? Илона, Лида, бабушка и дедушка — они все меня от чего-то оберегают. Да так рьяно, что я вот-вот задохнусь.
— Мне пора, — улыбаюсь я, а у самой слезы на глазах. — Рада, что мы, наконец, встретились.
Я выскальзываю из комнаты, и за мной выскальзывает бабушка. Она наблюдает за тем, как я завязываю шнурки на кроссовках, грызет ноготь, переминается с ноги на ногу.
— Навести свою вторую бабушку, Аня. Соседняя улица, пятый дом. Она слегка не в себе, но… Вдруг именно у нее ты во всем разберешься?
— Ох… Спасибо.
Я бросаюсь бабушке на шею. Как же ее волосы пахнут яблоками!
— Надеюсь, ты найдешь убийцу, — хрипит она.
И мы расстаемся. Я выныриваю из домашнего тепла, так и не попрощавшись с дедушкой. Мы еще увидимся. Обязательно.
Я пересекаю улицу. Небо заволокло тучами, на горизонте сверкают молнии. Гроза парализует поселок.
Раз — капля падает мне на лоб. Первый дом покосился и оброс шиповником.
Два — на макушку. Второй дом улыбается прогнувшимися ступеньками.
Три — на плечи. Третий дом заболел туберкулезом и кашляет открытыми окнами.
Четыре — на пальцы. Четвертый дом страдает от левостороннего сколиоза.
Пять — начинается ливень. Пятый дом машет мне калиткой, и я понимаю: мы знакомы.
За этим окном, в пыльной комнате, валяется поломанный паровоз. В ванной — три зубные щетки.
Ди знала. Определенно.
Поднявшись на крыльцо, я на миг замираю.
Вдруг именно у нее ты во всем разберешься?
Мое сердце танцует, трепыхается, барабанит. Ему тесно в грудной клетке. Я закусываю губу и стучусь.
Кто-то шаркает. Долго-долго, словно в этом доме бесконечный коридор. Я успеваю тысячу раз пожалеть о том, что пришла сюда, прежде чем на пороге появляется бабушка. Маленькая, худая, игрушечная. В пледе. Волосы наэлектризованы, торчат, как иголки.
