— Вы кто?
— Журналист, — зачем-то вру я. — Пишу статью о жителях поселка.
— А я думала Захар, — говорит бабушка и съеживается, уменьшается раза в два. — Проваливайте.
— Но…
— Мне некогда. Скоро приедет сын, а я до сих пор не связала ему носки.
Бабушка собирается захлопнуть дверь, но я хватаю ее за руку. И она не сопротивляется. Такая слабая и беззащитная — я могла бы ворваться в дом, не спросив разрешения, но… Если ты в гостях, всегда снимай обувь.
— Я пошутил. Ты разве не узнаешь своего… сына?
Вопрос дается мне с трудом. Хрустит песком на зубах, отравляет меня.
— Захар? — охает бабушка. — Но носки! Я не связала тебе носки!
— Не переживай. До зимы еще далеко.
Она ведет меня в кухню, спрашивает, как я, что со мной случилось после пожара — «я-не-верила-не-верила-не-верила-что-ты-погиб» — где жена и дочь. А я киваю и клянусь, что у Ани все в порядке. Что «мы с Торой не ссоримся, и нет, по заброшкам не лазаем».
Мы устраиваемся за крохотным деревянным столиком. Бабушка наливает чай. Улыбается, рассказывает о дурацких сериалах и новой пряже. А я слушаю, слушаю, слушаю… И песок на зубах продолжает скрипеть. Я солгала ей, отчаянно ждущей сына.
Я дрянь.
— Мам, — я отодвигаю чашку, — то, что произошло тогда… Как думаешь, что это было?
— Не вини себя, сынок. Это Тора тебя бросила. Эгоистка… — осекается бабушка и мотает головой. Волосинки-иголки падают. — Извини. На самом деле я давно ее простила. И хорошо, что ты тоже простил. Честно говоря, меня пугали твои записи…
— Ты о чем?
Бабушка складывает чашки в мойку.
— Забыл? Сейчас принесу.
Пока она ищет записи, я мою посуду. Серебряные ложки, блюдца и чашки в горошек выскальзывают из рук. Зачем я солгала ей?
Дрянь, дрянь, дрянь…
Нет ничего хуже обманутых надежд.
Я выключаю воду. Успокоиться… Какое же это, черт возьми, недосягаемое слово.
— Вот! — выкрикивает бабушка и ковыляет ко мне. — Вот. Ты вырвал эту страницу из своей книжки. И знаешь, я не удивлена.
Она трясет перед моим лицом пожелтевшим листиком.
— Кажется, настало время восстановить записи. Ты же… отдашь их мне?
И я клянусь ей, кукольной и тощей, что обязательно вернусь. Что мне до безумия нужны шерстяные носки. Что я починю паровоз. Что мне пригодится зубная щетка, которую она так долго хранила.
Дождь усиливается, но я не надеваю капюшон. Промокну? Плевать. Главное — записи под кофтой.
Не скучай, бабушка. И прости свою внучку.
* * *
Пашка был прав в детстве. Я сумасшедший. Странно, что потом он изменил мнение. Я Кирпич и проломлю череп любому, кто еще раз попытается украсть у меня дочь.
Теперь я не сомневаюсь — Бруно убила Тора. Не прощать никогда, ни при каких обстоятельствах — вот чему она меня научила. Я раздену ее до ребер и поцелую — в самое сердце — чтобы сдать экзамен. Наведу ее губы кровью.
Тора — маленькая девочка, играющая с людьми, как с пазлами. Она растыкивает нас по комнате, прячет за шкафами и под кроватями. Потому что любит.
Но я скормлю ее любовь собакам. Или выкую из нее железную дорогу для своего поломанного паровоза.
Я сожгу Торины песни — они безумнее любого дома — и не позволю, не позволю, не позволю ей отнимать у меня дочь. Даже если придется разбить ее Zahnrad.
* * *
Я лежу на кровати и перечитываю. Снова и снова. Нет, папа не убил бы ее. Папа был добрый, я уверена. И пусть я его не помню — или не знаю? — он любил маму. Клянусь, любил.
Я раздену ее до ребер.
Бред. Бессмыслица. По щекам текут слезы, мне холодно и неуютно. Я натягиваю теплую кофту, и из кармана выпадает визитка — как я могла о ней забыть! — с фотографией Вячеслава и надписью «Zahnrad».
Я где-то слышала это слово. Точнее — видела…
Конечно!
Золотистая надпись переливалась в свете монитора, а противный голосок пищал:
— Еще три минуты.
Борька Иглов. Ученик, способный разозлить меня за секунду. Мальчишка, обожающий дорогие часы. Часы, тикающие-бьющиеся громче моего сердца.
Глава 26
Захар
ДО
Я вламываюсь в спортзал с твердым намерением схватить Лиду за волосы и выдрать ей пару клоков. Но — немею. Внезапно, необратимо. Мой тренер, жизнерадостный и яркий, сидит на полу. Вытирает слезы и потекшую тушь.
За окном темнеет. Целый день я был на задании. Чертовом задании, не позволившем мне поговорить с Торой. И прежде чем возвращаться туда, где Хлопушка возненавидела меня, я должен разобраться, из-за чего. Или из-за кого.
— Прости, Захар. Бруно… — всхлипывает Лида. — Бруно понял, чем она занимается. Понял, где. Понял, кто ее прикрывал. Я думала, он убьет меня.
— Да ничего он не сделает, — отрезаю я. — Но если Тору уволят… В общем, она не переживет этого.
Лида бросается мне на шею.
— Прости меня! Прости, прости!
Ее яркость исчезает вместе со слезами. Она полиняла. Ей нужен хороший стиральный порошок или химчистка. А впрочем, и это не поможет.
— Я так хотела романтики! Потащила его на крышу, дура! Я ведь не знала, что вы там! — Лида закусывает губу и отстраняется. — Бруно увидел проклятую шестеренку и сразу смекнул, что я в этом замешана. А ведь он запретил нам даже прикасаться к разработкам Zahnrad! Мы поссорились, он обыскал мой кабинет… Все перерыл! И нашел записи Торы.
Она вытирает слезы тыльной стороной ладони. Ее фигура, сутулая, потускневшая, выглядит неестественно в спортзале. И, наверное, гантели и мячи распадутся на атомы, если их хозяйка сейчас же не наденет ярко-розовые лосины.
— Почему ты с ним?
— Потому что он — мой дом, — криво усмехается Лида.
* * *
Я бреду в нашу комнату. Вокруг — месиво часов, людей, лиц-циферблатов. Нет, я не чайник. И Тора тоже. Чайник — это завод Zahnrad. Это корпус, где мы живем. Я слышу, как он нагревается. Я чувствую, как мы превращаемся в накипь.
Иногда стоит просто закрыть глаза.
Закрыть глаза.
Закрыть.
Я спотыкаюсь и проклинаю ступеньки, скользкий пол, темноту, звезды. Я добрался до них, но… как теперь спуститься?
Нырнув в спальню, я замечаю на кровати записку. Крохотную. Пахнущую яблоками. Не в себе от волнения я разворачиваю ее.
«Ложись спать, буду поздно. Хочу проветриться. Целую».
