Гостья отшатывается от обоев и вздергивает подбородок.
— Тора.
— Тора?
— Люблю сокращать, — объясняет она. — Полное — Виктория.
— А я Захар. Сколько тебе лет?
— Девять.
— Когда День рождения?
— Был в августе. Пятого.
Супергерой во мне окончательно вытесняет маменькиного-сынка-сумасшедшего-кирпича. Я старше этой девчонки на целых два месяца. Малявка. Ну ничего, я ведь взрослый. Я о ней позабочусь.
— А у меня в июне.
Но ей все равно на мой возраст. Она хмурится и думает о чем-то так усердно, что едва не лопается.
— Как у тебя вышло…
— Что?
— Это.
Слезы на ее щеках высохли. Хмурая и дрожащая, в белом кружевном платьице, девчонка подходит Воробью больше, чем я сам. Сейчас бы сфотографировать ее…
Тора и люстра.
Тора и мой стол.
Тора и ковер.
Мне впервые настолько неуютно в собственном доме. Точно Воробей хочет выплюнуть меня вместе с цветочным горшком на Пашкину башку.
— Кто-то кричал. Я шел на звук.
— Врешь.
— Нет.
Я почти уверен, что Тора тоже общается с ними, но пока она не проболтается, буду молчать. Одно дело — изображать шизика при Пашке. Другое — при красивой девчонке.
— Замки сами захлопнулись. Она так не умеет. Или… не умела.
— Кто?
— Она.
— Плохо просила, — огрызаюсь я, но тут же прикусываю язык.
— А ты — хорошо? — Тора опирается ладонями на стол. — Ой…
Она закатывает рукав: кожа на локте содрана.
— Сейчас.
Я выскальзываю в коридор — приходится отодвинуть стол — и приношу из кухни аптечку, а заодно — книгу с красным крестом на обложке и золотистой надписью: «Первая помощь».
Тора приземляется на диван. Состроив умное лицо, я листаю оглавление и натыкаюсь на графу «Поверхностные раны».
— Мне ведь не череп проломили, — хихикает Тора. — Обработай и все.
— Не мешай, — отмахиваюсь я.
— Если бы я умирала, ты бы ни за что не успел.
Я достаю перекись, вату, марлю и зеленку. Супергерой превращается в доктора, оперирующего тяжелого больного.
Струйки пота текут по лбу.
Я удаляю грязь и мажу края раны зеленкой. Даю ей просохнуть, а после — заматываю бинтом.
И представляю, как выбегаю в коридор к родственникам, как объявляю, что операция прошла успешно. Что пациент выжил.
Меня осыпают благодарностями. Заваливают цветами. Не обзывают Кирпичом.
— Спасибо, — фыркает Тора. — Ты забавный.
Между передними верхними зубами у нее чернеет щелочка. Девочка-хлопушка. Девочка-сладкая-вата.
— Почему это забавный?
— Никогда не видела, чтобы оказывали первую помощь с учебником под мышкой.
— А я никогда не видел, как оказывают первую помощь. — Я прячу бинты в коробку. — Где твои пред… родители?
— Работают.
Кто-то стучится.
Мы спускаемся. Я крадусь к окну и приподнимаю занавески. На крыльце стоит дяденька в синей форме. Милиционер.
Мы выкладываем ему все в подробностях, утаив лишь, что нас защитила Ласточка. Тора клянется, что запирает замки, когда предки на работе, но клоуны прикинулись соседями. Мол, пришли по просьбе матушки и бати. Тора бы ни за что не повелась, но воры назвали имя ее любимой игрушки-кота. Она сшила его сама и окрестила Облаком.
Облаком. У меня по спине пробегает холодок.
— Скорее всего, они когда-то подслушали мой разговор с родителями. А я, дурочка, уши развесила.
Милиционер обыскивает Ласточку, опрашивает соседей. Я описываю ему клоунов и клянусь, что просто гулял.
Мы дозваниваемся к предкам Торы, и уже через полчаса они заваливают нас вопросами.
Что случилось? Почему? Кто этот мальчик? Он твой друг? Как вы справились с ворами? Сильно поранилась?
Я старательно притворяюсь, что меня не существует. Пялюсь в небо, слюни пускаю. Короче, играю в пристукнутого. После визита к доктору мне это почти удается.
А по мнению матушки мне это удается отлично.
Тора мотает головой и тычет пальчиком в рану. Ишь какая, тоже умеет падать на дурочку. Ее предки с подозрением косятся на меня.
— Он гулял неподалеку от нашего дома, — все же решается Тора. — И слава богу, что гулял.
Меня награждают конфетами и жареными орехами. Я извиняюсь за выбитое окно. А мне отвечают: «Неважно».
Я впервые выдаю столько слов за день. Впервые общаюсь так долго с людьми.
— Спасибо, — шепчет на прощание Тора.
Слабо тикает Ласточка.
Прости, подруга.
Наш поселок маленький, и когда я возвращаюсь домой, предки встречают меня с открытыми ртами. Я вновь повторяю легенду.
Чересчур много слов.
Я бы не отказался и правда превратиться в кирпич, в частичку дома — и слушателей не было бы. Красота!
— Молодец, сынок. — Матушка гладит меня по плечу осторожно, словно боится, что я рассыплюсь. — Но… постарайся больше не встревать в передряги, ладно?
Глава 4
Анна
ПОСЛЕ
Я опускаю чемодан и разочарованно интересуюсь:
— Что это?
Лишь крохотная часть Анны Рэу ликует: ребенок-маньяк — маньяк только наполовину. Темыч не солгал. Он правда устроил резню.
Для игрушек.
У мохнатого зайчика, едва ли не большего, чем хозяин, отрезаны уши. Макушка щедро смазана красным. Я вспоминаю об испачканных ладонях и облизываю алые пятна.
Смородина.
Ску-ко-та.
Ты не прошел экзамен, Темыч. Я передумала тебя красть. Ты плохой персонаж.
В дальнем углу валяются копыта жирафа и куски ватного мяса. У плюшевой лягушки отрезаны лапки. Кукла, умеющая моргать, лежит с вспоротым животом. Полое тельце набито красными тряпками.
На люстре висит хвост кота.
Игрушечного, естественно.
Обои в цветочек покрыты алыми брызгами.
Мы и правда в могиле. Заживо похороненные с несчастными зверями.
— Зачем? — Я поднимаю с пола бесхвостого кота и прячу пальцы в «окровавленную» шерсть.
— Играл в смерть.
Темыч не спешит ко мне. Он застыл на пороге и, клянусь, взглядом кромсает из меня снежинки.
