Дура.
Мы молчим, считая изредка проезжающие машины. Серая. Синяя. Черная. Вдруг кто-то из водителей видел Тору? И если да, догадался ли, что в ее жизни что-то пошло не так? Или, наоборот, порадовался, потому что она гуляла с мужем и дочкой?
Нет. Этого не может быть.
Она моя.
— Ты ее любишь?
Я ныряю лицом в ладони и киваю. В конце улицы смеется влюбленная парочка. Счастливые. Им хватило лестницы, чтобы добраться до звезд.
— Забудь ее, — продолжает Ди.
Я резко выпрямляю спину и поворачиваюсь к ней. Вот ниточки-косички. Вот глаза-божьи-коровки. Вот тонкие губы-проволочки. Неужели это она? Девочка-подросток не способна произносить такие слова. Не имеет права.
— О чем ты?
— Если бы Тора любила тебя, она бы не повела себя как типичная шлюха. Ты не достоин ее. Да и вообще, на что ты надеешься? Девять лет от нее ни слуху ни духу!
— Заткнись, — рычу я и вспоминаю поцелуй Ди. Мозг спрятал эту сцену далеко, закопал и проткнул крестом, а она выбралась и теперь хочет закопать меня.
Ди смотрит куда-то вдаль, сквозь машины, сквозь дома, сквозь поселок. В ее глазах больше нет божьих коровок. Они улетели, а на смену им приползи черные жуки с огромными клешнями.
И я вдруг отчетливо понимаю, что от дружбы Торы и Ди остались только странные имена.
— Какой же ты идиот. Иногда люди не здороваются, если плохо знакомы. А иногда не здороваются, если знакомы чересчур хорошо. Это о вас, Захар. Забудь о ней.
— Заткнись!..
Я вскакиваю и несусь в дом. Подальше от черных жуков. Подальше от фиолетовых колготок и от девочки без божьих коровок.
Подальше.
Я запираюсь в спальне и раз десять проверяю замок. Не стучись ко мне. Иди к Лиде. К Пашке. К дьяволу.
Теперь мы знакомы чересчур хорошо.
* * *
Я дожидаюсь, когда Ди исчезнет в своей спальне и, надев кофту, выскальзываю из дома.
Дождь прекратился, на улице — темно-темно, как под землей. Раз — и вечер умер. Поселок обезличился. Финал, занавес.
Я бреду к Ворону. Высокому, мускулистому Ворону. Косметологи поработали на славу.
Как и раньше, дом пустует. В нем никто не смеется и не плачет, я бы услышал. И лишь идеально подстриженная трава наталкивает на мысль, что здесь кто-то появляется.
Ночь давит на плечи. Я горблюсь и надеваю капюшон. Вцепляюсь в забор, а он вцепляется в меня, как дворовая собака.
Здравствуй, друг. Это я. Я.
Затерявшийся кирпич.
Я перелезаю через ограду. Мышцы дрожат — слишком давно Лида меня не гоняла. Слишком давно Лида заперлась в своем доме. Иногда я к ней заглядываю, но она не открывает. Так и стоим — по разные стороны, ждем, кто первый сдастся.
Я взбираюсь на холм. Старая земля по-новому стелется под ногами. По-новому дышит дом.
Ворон расправляет крылья, взлетает.
Я одними губами приветствую друга, но он не отвечает. Двери заперты. Окна — тоже. Ступеньки не скрипят. Ворон снова молод. Снова немой.
Тик-так.
— Живой… — шепчу я. — Пожалуйста, впусти меня, друг.
Но Ворон по-прежнему молчит. Дома преданы тем, кто в них живет.
Я обхожу его со всех сторон, а затем замечаю граммофон. На втором этаже, у окна.
Это она. Она! Больше некому.
Мы ведь мечтали сделать ремонт.
И я стучусь. Долго. Нестерпимо долго.
— Тора! Не прячься от меня!..
Внутри раздается шорох. Или… всхлип? Это длится всего миг, но я готов поклясться, что мне не померещилось.
Трясущимися руками я достаю из кармана мелок — к Ворону без мелков нельзя — прислоняю ладонь к стене и обвожу ее. Это единственный способ понять, что здесь творится.
Она не сотрет ее. Не посмеет.
Прими меня, старый мир. Я так по тебе соскучился.
* * *
На следующий день мы с Ди как ни в чем не бывало работаем вместе. Мы — Стая. Нам нельзя ругаться.
Я все время думаю о Вороне и граммофоне. Молюсь небесам, чтобы Тора меня пригласила — на пирог с яблоками. Но Ди… Будет лучше, если она узнает о произошедшем как можно позже. Я должен убедиться в Ториной нелюбви сам, без ее подсказок.
А потому — не бледнеть.
Не терять контроль.
И еще тысяча «не», о которых я забываю при виде Ворона.
Сославшись на головную боль, я мчусь домой раньше обычного и вновь лечу к холму. Вновь крадусь к огромной птице, к моему немногословному другу. Граммофон на месте. Тишина — тоже. Она живет здесь. Она — подруга Ворона.
Где-то там, за обнимающимися яблонями, белеет моя ладонь. И как же страшно, как, черт возьми, страшно ничего там не обнаружить.
Шаг.
Второй.
Я упираюсь взглядом в стену. Легкие будто кто-то постирал и повесил на ребра — сушиться. Аккуратно зажал прищепками.
Я скольжу пальцами по своему рисунку. А рядом… Рядом еще две ладони: моей Хлопушки — ее я не спутаю ни с какой другой — и совсем крохотная, детская. Чужой мини-девочки.
Или… мальчика?
Мы тебя любим.
Сейчас я ощущаю проклятое «мы» каждой клеточкой. До боли отчетливо.
Они были здесь, а я снова все прозевал. Я старался. Как же я старался не вспоминать о фразе Торы. Но сейчас она скручивает мои органы, оплетает позвоночник, охлаждает кровь.
Тора отняла у меня десять лет. Десять лет счастливого «мы». Глупая, глупая Хлопушка.
Я бы похоронил ее заживо, если бы не любил так сильно. Но — придется хоронить себя.
И я воплю:
— Ты ведь дома! Открывай!
Надо мной каркают вороны. Они недовольны, что я их потревожил.
— Открывай!..
Возможно, в каком-то доме вздрогнула старушка, услышав меня. Возможно, укуталась в одеяло, а возможно, задернула шторы. Никто сюда не прибежит. Чтобы выжить среди Zahnrad, нужен постельный режим.
Я молочу по двери, сбиваю костяшки в кровь, но мне отвечают лишь птицы.
От кого ты их прячешь, Ворон?
Где твое сердце?
Почему оно так слабо тикает?
Я пинаю дверь в последний раз и, спотыкаясь, ухожу прочь. Кулаки саднят. В легкие набивается холодный воздух, я задыхаюсь и проклинаю Хлопушку за дурацкое «мы».
Я бы выжег на ней эти десять лет — каждый год выгравировал бы на ее коже птицей, но я сдохну, если сделаю ей больно.
Не бойся Торы, пока она не скажет: «Здравствуй. Как поживаешь?»
