Но я не вытаскиваю ключ из-под подушки. Я пишу книгу и не смотрю в зеркала.
Мне остается завершающая глава, и я отправляюсь на пляж — нужно развеяться. На часах — пять вечера. Море штормит, людей нет. Волны черные-черные, сплошная нефть. Ветер путается в волосах, а я — в нем. Я не надела купальник, решила, что холодно. Но сейчас, глядя на кипящую нефть, я не могу удержаться и снимаю обувь.
Когда идешь в гости — всегда снимай обувь.
Новая Аня меняет курс и разворачивается с юга на север. Теперь пальцы протыкают стену насквозь, а лицо застывает в бетоне. Если напрягусь, проломлю барьер. От прошлого меня отделяет миллиметр.
Здравствуй, акула. Я снова к тебе.
Волны не сбивают с ног. И все же море засасывает меня, тащит навстречу акуле, и я не сопротивляюсь. Разгадка близко.
Я ныряю. Вода щиплет глаза. Но это и к лучшему — боль неплохо отрезвляет.
Море выталкивает меня на поверхность. Я глотаю воздух. Шум волн заглушает тиканье. Видишь, Рита, я нормальная. Здоровая. Сильная.
Я гребу вдоль берега. Вода проглатывает мое тело, как мелкую рыбешку. Где-то там, по соседству с затонувшими кораблями, есть вентиляционная труба. Где-то там крутятся лопасти. Они зовут туристов к себе, им скучно без хруста костей. А я барахтаюсь и с ужасом понимаю, что не могу дотянуться до дна.
Буйков нигде нет.
Острые макушки хижин, пляж, мои ботинки — все это непозволительно далеко. До берега плыть целую вечность… Или даже больше.
Я задыхаюсь. Мои мышцы — ничто, по сравнению с волнами. Я очередная гостья соленых вод, которую найдут к утру — посиневшую и мертвую. Море не пьет чай. Море пьет людей.
Илона учила: «Зацепитесь взглядом за какую-нибудь крошечную деталь и замрите. Она вас удержит, не сомневайтесь».
Но мне не за что цепляться. Я одна.
Одна.
Рыдания стынут в горле ледяными колючками, и мое «помогите» сразу же тонет камнем. Волны смыкаются надо мной и вновь выталкивают.
Вдох.
Ледяная вода.
Тьма, кругом тьма…
Опять вдох.
Дурацкий камень «помогите».
Я в невесомости.
Вода.
На какой раз я сдамся? Я считаю секунды. Сердце клокочет в горле, рвется наружу. Ему страшно умирать, оно мечтает упорхнуть бабочкой и найти другого хозяина. Хозяина, ненавидящего волны и часы.
Море — огромная ванна с водой, и сейчас кто-то вытащил пробку. Меня уносит в канализацию, к таким же несчастным. Наверное, ванна забьется. Наверное, ее хозяева возьмут вантуз и достанут наши кости. Нечаянно перетрут их в пыль великанскими руками. Расчихаются и потащатся в аптеку за таблетками от аллергии.
Море вот-вот победит, и я что есть мочи взвизгиваю:
— Помогите!
На этот раз у камня вырастают крылья. Он расцарапывает мои горло и рот, но взлетает.
Я не дописала книгу. Мне нельзя тонуть. История еще не родилась.
Где-то близко кричит чайка — громче волн и моего сердцебиения. На уровне тиканья. Снова и снова, как заевшая пластинка. Мне больно от ее пения — мое тело покрыто запекшимися ранами, и чайка их выклевывает, сдирает; взламывает замок на двери запретной комнаты.
Волна.
Я уже не считаю и не всплываю — кипящая нефть расплавляет замок. Я проваливаюсь в комнату.
* * *
В лесу пахнет гарью. Здесь всегда так пахнет, но этой ночью — особенно. Дом рыдает — его сжигают без наркоза. Мы с мамой плачем. Мне стыдно, что я погналась за вороном, которого иногда подкармливала дохлыми мышами. Но… Что, если он как-то связан с домом?
Коленки саднят и ноют. Я ушибла их, когда падала, и теперь с трудом передвигаюсь.
У мамы ледяные пальцы. Она держит меня за локоть, впивается ногтями в кожу, тянет обратно к Ворону. Ей невдомек, что Ворон улетел.
— Где папа? — хнычу я.
— Он… погиб, детка.
Мне стыдно, что я рванула в лес, позабыв о нем. А ведь он меня спас. Я пришла домой и сразу побежала к себе в комнату — меня испугали громкие голоса в гостиной. Спряталась под кроватью…
Как же я боялась, когда папа врубил на полную громкость любимую песню! Думала, погибну. Маленькая эгоистка. Даже пошевелиться не смогла. Но музыка успокаивала. «Наутилусы». Песня — «Квадратные глаза». Мама тоже часто ее включала.
Из-под кровати я видела только пыльные сапоги, а за ними полыхал огонь. Дом разрушался, плавился, как свеча, и я бы превратилась в горстку угольков, если бы папины огромные руки с черными ногтями не усадили меня на подоконник. Странно: в тот миг я боялась их больше пламени.
Папа поцеловал меня в макушку. Огромный, мокрый, красный. Он был похож на вулкан перед извержением, весь дымился. Папа схватил со стола мамин проигрыватель — тот продолжал петь «Наутилусов» и пялился на нас квадратными глазами.
Я рассматривала папу, как редкий экспонат — хотя он и был им — а в шаге от нас огонь пожирал мой шкаф и стол. Пол вибрировал. С полки полетел граммофон. Как же больно наблюдать за его падением! Он для меня — член семьи.
Пластинки растворились в дыму, я успела взять лишь Облако.
Папа распахнул окно и погладил мои родинки. Чем быстрее распространялось пламя, тем сильнее он давил на рубцы от рожек, точно оттирал их. Проигрыватель выключился.
— Его зовут Вячеслав, — прокряхтел папа.
Дым отнял его у нас с мамой. Я так и не дотянулась до отца, и плевать, что он стоял в миллиметре от меня. Этот миллиметр разделил нас — на границе выстроилась чересчур строгая таможня.
Дым забился в мои уши, кусками ваты попал в организм. Пролез через поры, поломал наши голоса на позвонки.
Дым прожигал легкие. Вновь и вновь тушил об них сигареты, пока не выкурил десять пачек.
— Я рад, что мы познакомились, Аня. Тебя бог поцеловал, ты в курсе?
Папа втянул воздух так жадно, будто пахло не дымом, а яблоками. Кажется, я тоже слышала едва уловимый садкий аромат. Нет, это не запах смерти. Это запах маминого пирога.
Ветер дул мне в спину. Я оглянулась к нему, такому желанному, еще не раскаленному, и обняла Облако.
— Сделай одолжение: научись плавать, — произнес папа и толкнул меня.
Я упала в траву. Боли не было. Боль осталась на втором этаже, с папой и проигрывателем. Я уткнулась лицом в приправленный пеплом клевер.
Я осознавала, что это конец, и не поднималась. В стеклянных глазках Облака вспыхивали красные блики.
Огонь хуже воров. Он крадет абсолютно все, и ему плевать, что старенький граммофон никому не сдался. Плевать, что мама везде таскалась с проигрывателем. Плевать, что там, в моем крохотном мирке, напичканном пластинками, плавится мой папа.
