Кто-то взял меня под мышки и помог мне встать. Подвесил, как елочную игрушку. Крутись, крутись, крутись… Чтобы пространство вокруг нас с Облаком смазалось в черную кляксу. Я стиснула лапу кота со всей силы, чтобы не отключиться.
Где-то близко-близко рыдала мама. Это она подняла меня и заключила в объятия. А Ворон, мой верный друг, внезапно взревел, перекосился, обезумел, оглушил нас. Я выронила Облако.
Там, где недавно были мы с папой, полыхал огонь. Жаркая вечеринка. Яркая вечеринка. Смертельная вечеринка.
И я заплакала. Зачем, зачем они расставались? Зачем жили друг без друга? И зачем тогда так отчаянно любили? В ту секунду я поняла, что самое прекрасное в мире — это смотреть, как дышит отец, и танцевать с мамой под «Наутилусов».
Как же я жалела, что мы с папой так и не побродили по пляжу! Он отправился на прогулку с огнем.
Я прислушалась к дому — объяснит ли он что-то, извинится ли. Но он молчал. Ему было стыдно превращаться гроб.
А потом надо мной черной полосой пронесся ворон. Обычная птица. И я устремилась за ним, в лес… Дома не отправляются на море в кирпичных одеждах. Они обнажаются до перьев и с наслаждением взмахивают крыльями. Клянусь.
Но я потеряла ворона — дуреха. Не успела за ним. Должно быть, он очень хотел в отпуск, и поэтому не подождал даже меня. Мама появилась быстро. Что-то тараторила, но… какая разница? Мой друг исчез. Папа — тоже.
И вот мама говорит:
— Он… погиб, детка.
Я почему-то злюсь на нее. «Погиб» — запрещенное слово. Убивающее заклинание. Что-то вроде «Авады Кедавры».
Мама застывает, и я не сразу понимаю, что происходит. Она толкает меня за дерево, а сама не сдвигается с места.
Из темноты выныривает Ди.
— Где девчонка?
— Не твое дело.
Они ругаются, спорят — мучительно долго. Я бы вышла из укрытия и сообщила им, что замерзла, что после огня тяжело согреться; но ступни приросли к жухлой траве.
А мама и Ди… Они летают. Страшно летают, бескрыло. В воздухе плавает кровь. Идеально круглые капельки, как горчица, вымазанная в кетчуп.
Я убеждаю себя, что это нереально. Нельзя же вдавливать мою маму в землю. Нельзя же так жестоко ее колотить. А корни! Корни деревьев! Они же не могут быть заодно с Ди! Почему они не размягчаются, как печенье в чае? Почему не исчезают?
Я отворачиваюсь и облокачиваюсь на широкий ствол дуба. Шорох, чертыханье, хруст — нереальны. Они далеко, на поляне, в ином измерении, огражденном чересчур строгой таможней.
Это не моя мама.
Не моя, не моя, не моя…
Я не дышу и не моргаю. Не существую. По ногам ползают муравьи — я наступила на муравейник. В небе каркает наш ворон. Наш дом.
Кар, кар, кар.
Я исчезаю. Выключаюсь. Разряжаюсь до минус двадцати.
— А ты смелая, — цокает кто-то.
Я дергаюсь: надо мной замирает Ди. Сердце колотится, я зарываюсь пальцами в землю.
— Где мама?
— Не бойся.
И снова меня поднимают. И снова я — елочный шарик. Ветки, корни, земля — все смешивается в винегрет. Впереди, за редкими деревьями, ровной полосой тянется трасса.
Моргаю — мы на обочине.
Моргаю — я сижу на чем-то мягком, пахнет бензином, гудит двигатель…
Моргаю — меня наполняет темнота.
Глава 36
Анна
ПОСЛЕ
Я продолжаю барахтаться. Ложь. Дышу — часто-часто, лишь бы не думать о произошедшем. Ложь. Мышцы горят, но теперь я чувствую силу. Ложь. Тонкая нить по имени Ди не дает мне утонуть.
Ложь.
На берегу сереет силуэт. Чайки летят к нему. Они знают его куда лучше меня — широкие плечи, мускулистые руки. И — я уверена — мутные глаза.
Сделай одолжение: научись плавать.
Я гребу что есть мочи. Мне нужно победить море и нарисовать свою жизнь на песке заново.
Главное — не волноваться.
Вдох-выдох. Вдох-выдох. Вдох-выдох.
Ноги тянут меня на дно. Тяжелые, каменные, они топят свою хозяйку.
Но… что это — мягкое, щекочущее ступни? Неужели водоросли?
И песок. О боги, песок!
Я научилась, папа.
— Научилась, — хриплю я скорее себе, чем тому, кто ждет меня на берегу.
Я выползаю из штормящего моря, трясусь от холода и страха, качаюсь маятником, спотыкаюсь, но не падаю. Ноги уходят под землю корнями, а я все выдергиваю их и бреду дальше.
Пляж — в черных полосках, как некачественный фильм.
Дальше, дальше, дальше…
Почему Ди? Почему моя мама? Почему часы?
Песок вновь меня засасывает. Голова кружится, и прежде чем я позволяю себе потерять сознание, сквозь зубы просачивается:
— Почему?
* * *
В ванной чересчур ярко. Ди сидит на полу и почти не двигается.
Я пялюсь на красные ладони. Мы с Ди слишком грязные. Нужно отмыть эту чертову пленку, замаскировать гелем для душа запах железа. На животе Ди все больше и больше грязи. Ничего страшного — я ототру ее полотенцем.
Я открываю краны в душевой кабине, но воды нет. Вокруг нас с Ди — обои в красную полоску. Или… Нет, это кровь. Кровь Ди. Она везде — и на полу, и внутри меня.
Я хватаю полотенце и пытаюсь оттереть красное пятно на животе Ди. Не получается — грязь растекается.
Это не я, не я, не я…
Это Zahnrad. Они проткнули Ди стрелками. Оглушили ее тиканьем.
Но вот беда — я и есть Zahnrad. И мои стрелки — хорошо наточенные ножи.
Идеально ровные полоски обоев стремятся к Ди. Она — их центр. Кровавое солнце.
Я поворачиваюсь к зеркалу. Слезы рисуют на вымазанных щеках бежевые ветки. Сейчас, сейчас старая Аня во мне сдохнет и отстроится Ворон.
Спасибо, дом.
Ты — мое сердце.
Я поднимаю руки — это не мои руки. Они грязные.
Я ерошу волосы — это не мои волосы. Они грязные.
Я поджимаю губы — это не мои губы. Они грязные.
Теперь я знаю, каким будет финал.
Спасибо дом, спасибо дом, спасибо дом…
Красные пятна тускнеют, в ванной из ниоткуда появляется сквозняк.
— Шоколадная или карамелька? — ухмыляется Ди.
Ответить я не успеваю. Кто-то зовет меня, но этого «кого-то» перекрикивает море. Я бросаю Ди и спешу к незнакомцу.
* * *
Я лежу на прохладном песке, промокшая одежда липнет к коже. В ушах шумит. Папа сидит рядом смотрит на меня, хмурится, на лбу — сеточка морщин. Он понял, что мне снилось. Понял и до сих пор улыбается.
