Страницы исписаны мелким почерком. Еще немного — и без микроскопа она бы не прочла. Ди хранит блокнот в вещах, между фиолетовыми колготками и платьями.
Сегодня годовщина. Прошло десять лет с тех пор, как они расстались. Два бойца. Две раненных птицы.
А если быть точнее — три.
Нет, Ди не жалеет. Разве что самую малость. Просто… Она так слаба без него.
И так глуха.
Она мечтает прожить все заново, и блокнот помогает ей.
Через открытую форточку, с улицы, льется знакомая песня — «Крылья». Ди это раздражает. У нее давно нет ни крыльев, ни того, кто любил «Наутилусов».
Она захлопывает форточку. В комнате образовывается вакуумная тишина.
За каких-то четыре часа Ди дочитывает до последней строчки. Ей срочно нужна сигарета, чтобы заново научиться задыхаться. Жаль, что история не дописана. А ведь финал — самое главное. Финал — обязательное требование, чтобы ожил сюжет. Смерть — обязательное требование, чтобы ожил человек.
Ди выскальзывает из кресла, берет ручку и начинает писать на чистых страницах.
* * *
Этот парень в сером растянутом свитере изо дня в день выбивал из меня дух. По вечерам я сворачивалась калачиком и рыдала. Под одеялом. Тряпка под тряпкой.
Тора, Тора, Тора… Мне казалось, что меня вот-вот вырвет. Тысячи «т», «о», «р» и «а» польются изо рта. Передозировка. До сих пор.
И наркотиков не надо.
Оживший дом оброс мускулами, словно Лида поработала и над его мышцами. Захар пялился на воскрешение друга с щенячьим восторгом. Разве что не лаял. А я едва сдерживалась, чтобы не прокричать ему в лицо: «Ты у меня в долгу!» Сейчас бы лежал в гробу со сломанной шеей и отпечатками мухобойки по всему телу, а Тора даже не приходила бы к нему на могилу.
Зато я бы посадила там маки. Я — верная. Она — шлюха.
Что, если девчонка с двумя родинками-рубцами от спиленных рогов не дочь Захара? А этот идиот повелся и добровольно позволил выколоть себе глаза. Он действовал вслепую и не принимал мою помощь. Плевал, что я всегда была рядом.
Он до одури любил «Наутилусов» вперемешку с Тартини. Воображал, будто они связывали его с девушкой, обожавшей «Квадратные глаза» и «Дьявольскую трель». У каждого есть свой сгоревший дом. Их домом была музыка.
Вечер баюкал поселок. Я спешила к Захару, чтобы встряхнуть его за плечи и сказать: «Я здесь. А ты?», докуривала сигарету. За разрисованным забором шумело море. Захар вышмыгнул из дому, так и не заметив меня. Силуэт удалялся, и я потащилась следом. Окурок остался тлеть у разрисованного забора.
Я наблюдала за Захаром и не могла понять, откуда в нем взялась эта нервозность. Тора умела его смягчать. Я — нет.
Ляпнешь лишнего — вспышка. Косо посмотришь — вспышка. Преградишь ему путь — вспышка. Захара точно накачали газом. Лишь хлопок — и мир взорвется.
Захар свернул направо. Конечно, к Ворону. Как по мне, дурацкое имя для огромного монстра.
Мы пересекли улицу и застыли у цели. Захар с легкостью перемахнул через забор. Как в сотый раз.
Засранец. Лазал туда.
Ты или со мной, или в гробу, дружочек.
Я сунула руки в карманы и сжала кулаки так сильно, как если бы сжимала ее шею. Перелезла через ограду и нырнула под яблони. Захар растворился в доме. Она… впустила его?
После «воскрешения» у меня в ушах начало тикать громче прежнего, а вот го?лос… Голос исчез. Возможно, дом разучился говорить, если такое вообще бывает.
А я устремилась на опушку леса. Как и раньше, под корнем дуба пряталась маленькая дверца — запасной выход. Рядом висели ключи. И это не странно, потому что…
У нас не боятся людей. У нас боятся домов.
Я внезапно осознала, что зря спасла Захара в мухобойке. Этот парень ничему не научился. И не научится — я была уверена.
Лестница переливалась в лучах почти полной луны. Ворон по-прежнему молчал.
Я спустилась и оказалась в сыром коридоре. До меня донесся вопрос:
— Почему?
Глухой стук. Кулака по стене?.. Или кулака по голове Торы?
— С тобой я не написала ни строчки.
Голоса переместились в другую комнату. Передо мной тянулся круглый неровный тоннель, освещенный тусклыми лампочками. Его, наверное, прогрыз огромный червь, обожающий жрать не яблоки, а землю.
Пахло сыростью и корицей.
Тоннель выплюнул меня в тесную комнатушку. На полке оглушительно тикали Zahnrad. Потолок еще не оплела паутина, на полу стояли банки с консервацией. Новенький дощаной пол успел покрыться слоем земли.
— У нас есть дочь? — Стук.
— Да.
— Где она?
— Гуляет.
— Врешь!
— Клянусь. По вечерам она любит гулять. Ты же сам в курсе. Она на море побежала.
В курсе, Тора. Я — тоже. Недавно мы встретили этого недочертика, а потом Захар весь следующий день был сам не свой. Интересно, он понял, на кого наткнулся? А она?
— Прости… — всхлипнула Тора. — Я все испортила.
Прозвучало глупо, будто она говорила не о ссоре длиной в десять лет, а о разбитой вазе.
— Я мечтала, чтобы и у тебя, и у нас появился шанс найти себя… Слышащие выпивают друг друга до дна, когда живут вместе. Как же я ненавидела себя за такое решение! Но я не могу без песен. А без тебя — могу, хоть и люблю до безумия…
Раздался всхлип. На этот раз Захара.
— Она знает, кто я?
— Да. Я рассказывала Ане о тебе.
— Ане… Ей нравится фиолетовый? А яблочный пирог? Она любит Тартини?
— Да, но больше — Паганини. Она спит с нашим проигрывателем, как с плюшевым медвежонком.
Я оперлась на гору хлама, прикрытого тряпкой. Слова Торы меня обессиливали.
— Подожди! — гаркнул Захар.
Тишина окутала подвал целлофаном. Я прижалась к стене, срослась с ней.
— Ворон. Он насторожился.
— Ты запер дверь?
Я скользнула взглядом по Zahnrad. Если я сломаю сердце дома, сломается и Тора. Все повторится. В деталях. В красках.
А Захар пусть не серчает.
Или со мной, или в гробу.
Во мне шевелилось что-то непозволительно слабое. Рыдало в ушах, заливало меня слезами. Тряпка под тряпкой внушила мне, что я не смогу предать Захара. Даже если этот ублюдок прямо сейчас трахнет Тору, я не смогу.
Дом не виноват. Он не болен.
И я закурила. А зажигалку бросила на новеньких дощаной пол. Я не тронула сердце Ворона. Его хозяйка не заслужила такую красоту, а вот пепел — сполна.
Дым тонкими нитками расползался по углам.
