Ты по-прежнему здесь? Дай угадаю: ты идиот. Нет? Тогда все хреново. Двери закрыты. Ключи похоронены. Окна заколочены. Поздравляю, ты попал в ловушку. Этот дом — могила. У него слишком прочные стены — ты не пробьешь их, и чересчур хрупкие потолки — пара булыжников проломят тебе череп.
Да, пап. Я по-прежнему здесь. И все хреново.
Только угрожает мне не ожившая люстра и не танцующий шкаф. Все это давно обуглилось. Внутри меня тикают часы, и, если я их сломаю, огонь не пощадит мое тело.
Отец писал неразборчиво, криво, словно куда-то спешил. А впрочем, так и было. Он спешил и постоянно опаздывал.
Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я перевернула последнюю страницу. Минута? День? Вечность?
Спасайся, Вячеслав. Уверен, до звезд тебе не хватает всего двух ступенек.
И помни: иногда нужно просто закрыть глаза.
Закрыть глаза. Я разучилась жмуриться в тот самый день, когда отнесла Облако на съедение дому. А сейчас вижу Ворона насквозь.
Ступеньки прогнили, пап. Ступенек к звездам нет. Есть разве что в преисподнюю.
В моих венах пульсируют две жизни сразу — моя и папы.
А мама, моя странная мама, училась в музыкальной школе, работала в городском оркестре и писала песни. Не расставалась со скрипкой ни на миг. Когда мне было пять, я заглянула к ней в комнату, чтобы убедиться: она не спит с инструментом в обнимку.
Мама не играла на скрипке. Она на ней колдовала. Мне нравилось, зрителям — тоже. Маме хорошо платили. Однажды она призналась, что может писать песни только когда ей больно. И тогда я ее ущипнула и сказала: «пиши».
Папа не догадывался. Мама всю жизнь питалась страданиями, и это делало ее счастливой. Конечно, она опомнилась, когда мне стукнуло десять. Мы отстроили Ворона и поселились в нем, чтобы я познакомилась с папой.
«Поздно», — вздыхала мама.
Я считала, что поздно — это когда ты лежишь в гробу, а она — когда написана сотая песня. Итог: музыка и две зубные щетки вместо трех.
Иногда дома меня звали. Иногда — нет. Мама радовалась, что я почти не дружу с ними, и не развивала мой дар.
А я… Я ненавидела скрипку и Тартини, когда они заглушали голос Ворона.
Я откладываю дневник. Папа писал пронзительно и точно, потому что прожил свой сюжет — в прямом смысле слова. Настала моя очередь.
Сегодня важный день — меня ждет книга. Я закончу ее честно. Мой главный козырь — достоверность. Все произойдет на самом деле. Мы с Ди поменяемся ролями.
Не успеваю я подняться, как женщина по имени Достоверность проскальзывает ко мне в номер. Волосы мокрые, на щеках — румянец, по шее текут капельки. Она только из душа.
— Нашла записи? Я бы подарила тебе их, но позже…
— Когда?
— Когда ты пришла бы ко мне с ножом.
Я защелкиваю дверной замок. Ди пялится на него, как на портал, ведущий туда, где меня нет.
— А я и пришла.
— Значит, самое время.
Ди улыбается и гладит мои родинки-ро?жки.
Мы пристально смотрим друг на друга. Нет, эта женщина не похожа на воздушный шарик. Скорее, на горсть камней — вот-вот рассыплется.
Она подходит к окну.
— Что ж, поздравляю. Теперь допишешь книгу, да?
— Да. Но кое-чего не хватает, — сглатываю я и нащупываю пальцами-ледышками нож.
— Чего?
— Угадай. Зачем ты меня спасла?
Ди внезапно начинает смеяться. Ее голос неуверенно ощупывает комнату, словно боится, что она лопнет, а после — наполняет ее мерзким хохотом.
— Родинки понравились. Не хотела, чтобы чертенок подыхал, слишком много ангелов развелось.
— Уж не ты ли ангел?
— Не-е-е-т. — Ди качает головой так интенсивно, что та скоро открутится и укатится в дальний угол комнаты. — Я обычная смертная. А Тора — да. Тора — ангел.
— Не боялась, что я тебя выдам?
— Мне было все равно.
— А сейчас? Тоже все равно?
— А сейчас я снова вижу чертика — взрослую, пока несломленную. Слегка безумную, как и мать. По-твоему, я могла оставаться в стороне? Не удивляйся, что я тебя не тронула. В тебе течет его кровь. Его интересы. Его слух. Как жаль, что тебя нельзя отфильтровать от генов матери. Тора не заслуживала счастья. Да и не стремилась к нему.
Я сглатываю слезы. В груди распускаются черные цветы — это дом просится наружу. Часы тикают громче обычного. Подрывник готов нажать на кнопку. Он связывает старую Аню и залепляет ей рот. Запирает ее там, где еще вчера жил сам, чтобы новая Аня о ней забыла и дописала книгу. Новая Аня талантлива.
— Я тебя не прощу.
— А я думала поблагодаришь. Я ушла с завода сразу за Лидой. Разница в одном: она освободилась, а я заковала себя в цепи. Мы Стая. Нам без домов — никуда. Тебе было десять, ты этого не понимала. А я сделала все, чтобы и не поняла. — Ди опускает глаза, следит за моей рукой. Она знает, что я прячу за поясом. — Я бы не советовала.
— Почему же ты не прислушивалась к моим советам, когда размазывала ее по корням?
— Потому что ты молчала.
Я замахиваюсь, но Ди перехватывает мой кулак и толкает меня, пытается проломить мной стену. Я стискиваю зубы. Ди, кажется, нащупала нож. Мои пальцы всего в паре сантиметров от тумбочки, где горит светильник.
В паре миллиметров…
На лбу выступают капли пота.
Если я ничего не предприму, Ди выдавит мои органы через поры.
Есть.
Вцепившись в светильник, я бью Ди по голове. Она визжит и отскакивает. По ковру прыгает абажур.
Я наваливаюсь на нее всем телом. Мы катимся по полу, а между нами — нож. Главное — не упасть. Главное — не закричать. Главное — дописать книгу.
Мы рушим все на своем пути. Я запускаю в Ди стопку книг. Она в меня — тарелку с недоеденной кашей.
Комната оживает, но не из-за Zahnrad. Она танцует, потому что танцуем мы.
Ди пригвождает меня к полу тонкими пальцами-иглами. Мне тяжело дышать, легкие уменьшаются раза в два. Я цепляюсь взглядом за нож, отгоняю паршивые мысли. Сегодня я допишу книгу. Нельзя сомневаться.
В эту секунду тонкое лезвие — моя вселенная, и я подарю ее Ди.
Мы обе дрожим, но держимся за нож и за свое безумие.
— Пошла к черту! — рычу я и со всей силы отталкиваю Ди.
Она падает в сантиметре от ножа, но тут же отползает к подоконнику.
— Ты так завуалировано приглашаешь меня на чай?
Не успеваю я опомниться, как вдруг Ди швыряет в меня горшок с фиалками.
А потом — темнота.
