Нащупываю что-то шершавое. Ступеньки! Я опираюсь на них, выжимаю из себя последние капли моря, как из губки.
До меня доносятся знакомые голоса.
Все, как тогда. Абсолютно все.
Я хромаю ко входу в тоннель. Он не подвел нас десять лет назад, не подведет и сейчас. Я застану врасплох чертенка и дьявола. К счастью, дверь в подвал снята с петель. Тьма обволакивает меня, я проседаю в форме лестницы, стелюсь ковром.
Ворон говорит:
— Здравствуй.
А я отвечаю:
— Заткнись.
Я ползу по коридору. К моей шее привязана прозрачная нить. Ошейник. Кто-то тянет меня к пропасти, прямо в море. Я выкатываюсь в подвал и нащупываю заваленную камнями нишу — они всегда были здесь. Часы не любят солнце и людей. Но чертенок нашел их. Гадкий, гадкий чертенок.
Я жалею, что спасла ее. Жалею, что не побежала за Захаром. Жалею, что предала Ворона. Я вижу подвал вспышками, черными перьями — уликами птичьей войны.
— Сломай часы, — свистят сквозняки.
Слова исковерканы, размыты. Ворону выбили зубы, говорить по-другому у его не получается.
Zahnrad тикают громко-громко.
— Не позволяй мне отпускать тебя! — в отчаянии шепчу я.
Перья летают по подвалу. Я сама — перо. Где-то надо мной Илона тараторит невнятные извинения, но… Какая разница? Дела чертенка и дьявола меня не касаются.
Море штормит. Перья плавают на поверхности, и волны выглядят как вороны.
Я не отпущу тебя. Не отпущу, не отпущу, не отпущу…
Ни за что.
Мое тело распадается на атомы. Сначала — пальцы ног, затем — стопы. Совсем скоро я исчезну.
— Если бы я выстрелила в тебя с порога, ты бы выжила, Аня. Но я выстрелю в упор, — произносит Илона.
Чертенок всхлипывает.
Я глотаю воздух, и море поднимается до подбородка. В нем, как в кислоте, растворяются живот, плечи, руки. Зрение обостряется.
И почему я не надела фиолетовые колготки? Чтобы в последний раз он видел меня именно в них. А я не сомневаюсь, что он видит.
Перед тем, как нырнуть в свое персональное море, я топлю ладонями перья. Топлю и млею от восторга: в шаге от меня — он. Мой Захар. Впервые за десять лет он не прячется. Наблюдает за мной, хмурый, измученный. И молчит. Должно быть, злится из-за того, что я не надела фиолетовые колготки.
«Прощай», — силюсь сказать я, но голос не слушается.
А потом на мои ноги, на мое бескрайнее море падает каменная глыба. Тяжелая. Огромная. Ледяная. И вслед за ней — Илона.
Ворон защищается. А ведь у него не было иммунитета против людей. Он единственный не охранял свои часы.
Море накрывает меня. Я погружаюсь в красный мир.
— Аня, беги! — взвизгиваю я.
Но эта дуреха медлит, пытается что-то выяснить, спасти нас. Она ни черта не смыслит в живых домах и сидит у подвала как ни в чем не бывало. Думает, что я приползла сюда ради нее. Идиотка.
Ненавижу, когда мне поддаются.
— До встречи, чертенок, — чеканю я, поглаживая часы. — Не бойся огня — ты родом из ада.
У каждого есть свой сгоревший дом. Моим домом был Захар.
Глава 40
Рита
ПОСЛЕ
Поселок млеет в утренней дымке. Пахнет свежестью и кофе. На стенах хижин — рисунки, вышитые плесенью. Потертый автобус выплевывает щуплую девушку. У нее нет ни чемодана, ни сумки. Лишь телефон. Одно движение — и он вызовет психиатра.
Рита боится за Аню. До безумия. Да, эта девчонка чересчур упрямая. Да, дура последняя. Да, ей давно пора в психушку. Да. Но у мамы слабое сердце. Ей нельзя волноваться.
Аня изменилась. Она знала, что сорвется и все равно поехала. Из-за нее Рита сбежала с работы. Только бы убедиться, что с сестрой все в порядке. А впрочем, ничего в порядке быть не может. Рита не верит во всю эту ахинею, в которую верят здешние. Для нее Деда Мороза не существует с восьми лет.
Раньше Аня боялась ездить в поселок, и когда Рита с мамой все же привезли ее сюда, у девчонки случилась паническая атака.
До трагедии они почти не общались — ни с Торой, ни с Аней. Разве что созванивались на Новый год. Рэу будто жили в другом измерении. Тора что-то делала с дочерью. Что-то, после чего Аня начинала говорить сама с собой. Поэтому Рита не удивилась, когда девчонка поселилась у них, — ведьмы всегда умирают рано. Тора же уверяла, что дружит с домами. Сейчас Рита понимает, какая это глупость.
И вчерашний Ритин сон — тоже глупость.
Она ступает по потрескавшейся земле. За ее спиной кряхтит автобус. Перед глазами — картинки из кошмара. Нет, чушь. Небылицы.
Коленки дрожат.
Странно, но в том сне Рита не боялась. В том сне она всегда шагала уверенно, даже если под ботинками хрустели кости. Она была в милицейской форме. На погонах — по звездочке.
Рита сжимала пистолет. Она не расставалась с ним ни на миг.
Дом проглотил ее, скрипнув половицами. Сквозь потолочное решето сочился утренний свет. По комнате летал ворон и каркал, каркал — проклинал весь мир. В углу чернел разбитый граммофон. На стене — следы ладоней. Они светились, словно нарисованные фосфором. Прикоснувшись к ним, Рита закрыла глаза.
И превратилась в дом.
Она следила за поселком выбитыми окнами. Дотрагивалась до пальцев бродяг и скучающих подростков шершавыми перилами. Оглушала их сердцебиением.
Что, друзья, испугались? А как же ваша уверенность в том, что все здесь сумасшедшие? О, вы правы. Особенно дома. Когда-нибудь вы проснетесь в восемь тридцать и воскликните: «Проспал!» Я буду вас ждать. Каждой пылинкой, каждой прогнившей половицей. Мое сердце будет стучать нестерпимо быстро. Но вы не узнаете, что руки мои прячутся в шкафах, а ноги — в подвале. Что голова катается по чердаку, и я больше не могу мечтать. Вы ни черта не узнаете.
Что-то хрустнуло. Рита ощутила дыхание дома чересчур отчетливо. Раз — и на нее упала люстра. Обняла ее хрустальными капельками, проткнула кожу металлическими щупальцами.
Рита лежала на каменном полу, а красное тепло вытекало из нее, сочилось сквозь половицы и капало прямо на ноги дома. Красило ему ногти.
Слушай, слушай, слушай…
Чувствуй, чувствуй, чувствуй…
Смотри, смотри, смотри…
Удали катаракту. Надень очки. Возьми микроскоп.
Я здесь.
Я — в твоей голове.
Ты — в моей.
Мы — друзья Ворона.
Мы — это он.
Птица села на люстру. Впервые за долгое время Рите стало страшно. Дому дарили драгоценности, фотографии, книги — да что угодно, но не живых людей.
