Никогда он, Миша, не был таким уверенным в себе, никогда он не был таким бесстрашным — смешно даже предположить, что Ян хоть на секунду испугался бы его. Ян показался Мише почти всемогущим; таким, каким ему самому никогда не стать…
И никогда прежде ни в чьих глазах Миша не видел столько высокомерного презрения. Взгляд, брошенный Яном на неудачливого соперника, был просто уничтожающим. Именно в тот момент, от одного этого взгляда Миша и ощутил разом всю свою ничтожность. Одним взглядом Ян убил, опустошил его, лишил всяческих иллюзий. И за это Миша ненавидел его — люто, до судорог, больше всех. Захотелось разбить вдребезги себя, свою душу, разлететься на мелкие осколки, лишь бы один из них ранил Яна — глубоко, достав до самого сердца и отразившись в его высокомерных синих глазах жалким страхом, абсолютной беспомощностью и болью.
Чтобы ничего нельзя было исправить, ничего…
За это не жаль было и пойти дальше.
— Я тебе… — шипел Миша, стискивая хлеб так, что тот превратился в бесформенный слипшийся комок. — Я сотру твою наглую ухмылочку с твоей поганой рожи… я тебе…
Поэтому звонок Лили Миша воспринял как само собой разумеющееся. Он терпеливо слушал ее пьяные излияния, ее глупое хихиканье и картонные, ненастоящие угрозы и ответил что-то поперек скорее для приличия. Уже тогда, когда он увидел на дисплее телефона ее имя, для себя он все знал — все будет. Что бы она ни задумала, что б ни предложила — все будет.
* * *
Лиля проскользнула в его дом вместе с зимней стужей, с запахом алкоголя и табачного дыма, с торопливым таящимся шорохом, как большая крыса. Миша даже прижался к стене, когда она скользнула мимо него в его комнату, неслышно и быстро ступая по светлым квадратам, нарисованным ночным светом, льющемся из окон. Принимая позднюю гостью в темноте — отчего-то он даже света в прихожей не включил, — он на миг прислушался к тишине, и тут же одернул себя. Даже если сейчас его мать, тихо охающая в своей комнате от головной боли, и выскочит в прихожую, разразится визгливой бранью, он просто скрутит ее и затолкает обратно в комнату и там запрет.
— Хочешь? — она сунула ему под нос свою изрядно помятую коробку с вином, и он, поспешно повесив на крючок ее мокрое от подтаявшего снега пальто, с готовностью вино взял и сделал изрядный глоток.
Лиля была пьяна, но ее глаза смотрели до ужаса внимательно, цепко, словно она хотела разглядеть мысли, крутящиеся в голове Миши. Прикурив сигарету, пустив в темноту серую струю дыма из дрожащих губ, она помолчала, а затем произнесла:
— Отомстить хочу. Обоих убить хочу. Насмерть. Совсем.
Мишка, потирая ноющий синяк на щеке, уселся на диван и сделал еще один неторопливый глоток из картонной коробки.
— Это как же? — медленно спросил он. Перед глазами его снова встал Ян, высокий, широкоплечий, сильный, и Миша понял, что смертельно боится его. Просто боится подойти, и не потому, что кулак у генерального, как оказалось, был тяжел. Миша начинал мелкой дрожью дрожать от одной только мысли, что снова встретится с ним взглядом и тот снова усмехнется, глядя в искаженное страхом и беспомощностью лицо. Ткнуть ножом? Подраться? Подойти близко, ощутить тонкий, не до конца выветрившийся аромат его парфюма? Нет, нет! От этих мыслей не спасало даже обжигающе глотку спиртом пойло.
Лиля неопределенно пожала плечами:
— Да как хочешь! Хочешь, я бомбу куплю, машину заминируем? Они сядут, машина тронется — ба-а-ах! — Лиля в темноте зловеще пошевелила пальцами, ее глаза ненормально сверкали, и Мише показалось, что она не в себе.
— Так а я чем помогу? — растерялся Миша — и опять залился краской стыда, понимая, что снова и снова возвращается к привычному ему образу слабака и ничтожества. Которое ничего не может. Которое всего боится.
— Ну ты чо, — фыркнула Лиля, усугубляя приступ удушающего стыда у Миши, — сейчас можно купить все, что угодно, надо только знать где.
— А я тебе зачем? — борясь с накатывающим страхом, вымолвил Миша.
— Установишь.
— Так не проще ли киллера нанять?
— Проще все самому сделать, — жестко ответила Лиля. — Ну, ты со мной?
Миша нервно сглотнул ком, отер пересохшие губы.
— С тобой, — проговорил он.
Лилька курила одну сигарету за другой, и все говорила, говорила, говорила. Ее речь была горячечной, сбивчивой, она все описывала взрыв, разлетающиеся осколки, всеобщее недоумение и шок, когда все узнают о гибели Яна и Саша, но Миша ее не слушал.
В прокуренной комнате, наполненной плотным сизым дымом, долго звучали ее страшные слова.
Затем она замолкла, уснула, выпустив из ослабевших пальцев сигарету. Скрючившись на неудобном диване, подобрав ноги, она тихо сопела, выдыхая винные пары, а Миша все думал, думал.
Ну, погибнут вместе.
Романтично. Никто ничего и не поймет. Раз — и сознания обоих оборвутся. Красивая история любви закончится, останется недописанной, но не омрачится горем и болью, тяжестью вины. Миша долго думал, куря в открытое окно, глотая обжигающий ледяной ветер — ночью похолодало. Прикидывал так и этак, и ем у было мало… недостаточно… Недостаточно той боли, что они испытают, сгорев вместе!
Только один! Одна, точнее…
Раз за разом Миша представлял себе, как поменялось бы лицо Яна, как оно исказилось бы, погибни Саша у него на глаза. Миша дрожать начинал, чувствуя прилив ненормального, противоестественного возбуждения, думая о том, как Ян, оскальзываясь по притоптанному снегу, падая, бежал бы к месту трагедии, как его руки в его франтовых перчатках тыкались бы в снежное грязное месиво, как в синих глазах разгоралось бы новое чувство — беспомощность и ничтожность.
Невозможность ничего изменить.
Беспомощность сильного человека.
Потом, такими же холодными ночами, алкоголем заливая свою несуществующую вину, Ян мучительно вспоминал бы этот день, в деталях прокручивал его в голове, и думал, что он мог успеть, изменить все — если б знал, — но…
Но ночь кончалась бы, за окном светлело, рассеивался бы слоистый сизый дым, и все оставалось бы как прежде — как бы ни требовал воспаленный, измученный мозг все переиграть и изменить.
Вот такой судьбы, такой муки желал Миша Яну! Чтобы тот почувствовал свои ничтожность и беспомощность и маялся от этого всю жизнь…
Следующие несколько дней они провели вместе, обсуждая детали предстоящей страшной мести. Лиля все дни где-то пропадала и приходила под вечер, уставшая, с осунувшимся лицом и неизменно пьяная. Мишина мама не смела спросить ни кто эта девушка, так внезапно и нахально поселившаяся у них, ни когда прекратятся эти ночные бдения с сигаретами и крепкой выпивкой — когда опьянение от вина перестало заливать ее обиду и боль, Лиля стала приносить с собой водку, и пила ее страшно, прямо из горлышка, не закусывая и не морщась. Сначала алкоголь вроде как помогал ей забыться, она снова красочно описывала взрыв, уже ставший для нее чем-то вроде заветной мечты, но потом, когда ей надоедали эти беспощадные картины, рисующиеся в ее воображении. Она словно вспоминала что-то — или кого-то, — и принималась плакать, выть, кричать так, словно мука раздирала ее грудь. И Мише стоило больших усилий, чтобы унять ее, успокоить, убаюкать и уложить спать, всхлипывающую, растрепанную.
