Если вам, к примеру, нужно подождать – неделю, декаду, месяц, а то и побольше, – то лучшего места, чем оживленный порт, не найти. Главное – вовремя давать на лапу тем, кто призван следить за порядком в порту, и для всех прочих вы как бы перестанете существовать. Порт – местечко обособленное. Оставаясь на его территории, можно тянуть волынку бесконечно долго – например, устраняя несуществующие поломки или заново набирая членов команды вместо 'заболевших'. Кроме того, почти вдвое сокращается полный неожиданностей и денежных трат путь по суше, что для бережливых европейцев тоже очень немаловажно. Что ж, решил Илларион, если смотреть на дело под таким углом, то все недостатки Рижского порта по сравнению с каким-нибудь уединенным уголком побережья оказываются мнимыми, зато преимущества скрытыми, приобретают первостепенное значение.
Илларион остановил машину в какой-то деревушке и в небольшом, но чистеньком магазинчике приобрел пару светлых брюк, матерчатые туфли на легкой резиновой подошве и бело-голубую тенниску с отложным воротником – его пятнистая униформа, порядком запачканная и местами кое-как, наспех зашитая кривыми торопливыми стежками, была вполне уместна в пограничных лесах, но здесь, и, уж тем более, в готической Риге, она бросалась бы в глаза не меньше, чем его ярко-желтый помятый 'мерседес'.
Переодевшись в кабине, Илларион почувствовал себя другим человеком – более соответствующим окружающему ландшафту, заставленному аккуратными коттеджами, такими чистенькими, словно их только вчера отлили из пластмассы и установили на зеленых лужайках перед самым его приездом.
В Крустпилсе ему снова пришлось остановиться – он вдруг вспомнил, что за выяснением отношений с Мещеряковым совершенно забыл поесть.
В последний раз он ел вчера ранним вечером – это было на окраине Великих Лук, и тогда с ним была Ирина. Вспомнив об Ирине, он крепче стиснул обтянутый губчатой резиной руль и временно запретил себе думать об этом. Надо подумать о другом.
Какой-то неизвестный Иллариону человек ждал его на площади перед собором святой Марии, помахивая условленной газеткой и повторяя про себя пароль, как герой какого-нибудь старого шпионского фильма.
Он свернул на стоянку возле небольшого придорожного кафе на окраине Крустпилса и вступил в сложные переговоры с не знающим русского языка официантом. Доллары, как всегда, послужили лучшим заменителем эсперанто, и немедленно обнаружилось, что официант, хоть и с сильным акцентом, но вполне сносно говорит-таки по-русски и вообще, оказывается, славный парень. Они перекинулись парой фраз – о том, как тяжело жить честному труженику в Латвии, и о том, как несладко приходится такому же труженику в России.
Официант, однако же, был не таким уж честным тружеником, каким пытался изобразить себя в разговоре с Илларионом. Оказалось, что он склонен к получению нетрудовых доходов самыми грязными путями. Выяснилось это очень просто: когда сытый и довольный жизнью Илларион вышел из кафе и неторопливо направился к машине, цыкая зубом и нашаривая в кармане сигареты, к нему вдруг подошли два баскетбольного роста аборигена и без лишних предисловий потребовали деньги.
Пребывающий в прекрасном расположении духа Илларион воззрился на грабителей с веселым удивлением:
– Что вы, ребята, какие деньги? Я еще не успел обменять валюту. Так что латов у меня нет!
В доказательство своих слов он вынул из кармана и продемонстрировал грабителям пачку стодолларовых купюр. Один из них быстро протянул похожую на корабельную мачту руку и попытался выхватить деньги, но Илларион не менее быстро одернул руку в сторону, сохраняя при этом самый наивный вид.
Грабитель пробормотал что-то по-латышски и молниеносно ударил с левой, причем Илларион успел заметить блеск металла и понял, что этот не по годам развитой юноша вооружен кастетом – штукой почти забытой, но не менее опасной, чем электрошокеры или газовые пистолеты. Забродов несильно ударил своего противника в солнечное сплетение и тут же, не дожидаясь нападения со стороны второго грабителя, свалил того точным ударом ноги. Благодушествуя после плотного завтрака, Илларион бил вполсилы, и оба его оппонента, хотя и в должной мере вразумленные, сохранили, тем не менее, способность самостоятельно передвигаться. Проводив их взглядом, Илларион оглянулся на кафе и увидел прильнувшее к стеклу бледное лицо официанта. Илларион погрозил ему пальцем, и лицо поспешно исчезло.
После Крустпилса не знавшему дороги Иллариону стало легче – слева от него очень кстати обнаружилась Западная Двина, или, как называли ее здесь, Даугава, и теперь оставалось только не терять ее из вида – река должна была привести его в Ригу вернее всяких дорожных указателей.
Ориентируясь по реке, то появлявшейся, то исчезавшей по левую руку, Илларион пересек одноименный приток Даугавы и здесь, наконец, ему повстречался указатель, сообщавший, что до цели его путешествия осталось каких-нибудь пятьдесят километров. Как выяснилось в течение ближайшего часа, именно эти пятьдесят километров должны были отнять у Забродова львиную долю затраченных на дорогу денег.
Тем не менее, дорога закончилась, как рано или поздно кончается все на свете, и Илларион, оставив грузовик на стоянке, отправился бродить по городу, поскольку в его распоряжении оставалось еще не менее двух часов, которые нечем было занять.
Город был тот и не тот, каким запомнил его Илларион. Все было на месте: и готические шпили церквей, и замшелые камни Пороховой башни, и Арсенал с Юнгфрау, и стертая тысячами ног брусчатка улиц и площадей, и амбар святого Духа, помнивший идущие на приступ толпы вооруженных чем попало горожан, перед яростным напором которых оказались бессильными сталь и доблесть Меченосцев, – все осталось, как было, за исключением былой пряничной яркости. Город перестал быть точкой на карте огромной страны, помеченной крошечным изображением готического собора, куда толпами съезжались туристы, чтобы поглазеть на невиданные чудеса, отведать взбитых сливок, запивая их бальзамом, и повздыхать о том, как строили в старину. С города словно содрали яркую обертку, и он, стиснув зубы, зажил обыкновенной жизнью, в которой ночь темна, камень – стар, а человек вынужден добывать хлеб насущный в поте лица. Впрочем, вполне возможно, что изменился не город, а сам Илларион – в конце концов, со времени их последнего свидания утекло столько воды. А люди стареют быстрее, чем города, и далеко не так мудры.
Свидание с городом получалось коротким – здравствуй и прощай, но Забродов давно привык к такой жизни. Кроме того, если он не будет достаточно расторопным, свидание это может продлиться против его воли – следственный изолятор тоже находится в пределах городской черты.
Он шел по городу под перезвон колоколов, скликавших верующих на вечернюю службу. Чем ближе он подходил к площади, тем очевиднее становилось, что призыв этот не остался неуслышанным: вскоре Илларион обнаружил, что движется в довольно густом потоке желающих отстоять службу. Это открытие вызвало в нем неожиданное отвращение к тому, чем он в данный момент занимался.
Он нарочно задержался, разглядывая какую-то витрину – в конце концов, он был просто набит деньгами, и было бы логично накупить всякой дребедени, чтобы потом раздарить ее знакомым. Истинная причина задержки, конечно же, была другой – ему почему-то не хотелось подходить к собору вместе с верующими. В этом молчаливом потоке, не столько плотном, сколько однородном, он ощущал себя не в своей тарелке, словно забыл побриться или надел рубашку шиворот-навыворот.
