Ей было четырнадцать. Или пятнадцать? Загородное поместье, старый мост. Говорили — нельзя ходить, сломанный, вон новый. А этот все никак разобрать не могли. Красивый…
Доска подломилась, вода — холодная. А платье, словно кокон, спеленало по рукам и ногам. И вокруг вот так же мутно, гулко, холодно. И вниз тянет…
Кто ее тогда вытащил? Грай. Нет, не он, его в поместье не было. Пастух. Или все-таки Грай? Это должен был быть он, просто потому что… должен!
Но толком вспомнить она так и не сумела. Даршарай заставили улечься на носилки, и целитель погрузил ее в сон, обрывая странные, мучительные воспоминания. Или фантазии?
Оглушенного бастарда тоже положили на носилки, но уже без заботы и осторожности. Пострадавших отправили в разные стороны: девушку в сопровождении целителя — в ее покои, арестованного — к поджидающему за воротами мотору.
Этого заключенного никто не собирался содержать во дворце, для таких имелся специальный изолятор, надежно экранированное помещение в одном из зданий Тайной канцелярии, которое в народе называли «Красным домом». И совсем не за цвет кирпича, которым был выложен фасад, а в связи со множеством леденящих душу легенд и просто страшилок, которые его окружали. Правды в этих россказнях было на гнутый щит, но сама Тайная канцелярия активно поддерживала и помогала распространению слухов. Пусть лучше боятся и лишний раз задумываются о неотвратимости наказания, чем считают ее служащих безобидными дурачками.
Тайная канцелярия
— Здравствуйте, сар Дагер, — вежливо проговорил вошедший в камеру мужчина. Весь белый, как привидение, с холодными прозрачными глазами и очень светлыми волосами — неприятный тип. — Мое имя Лавиль Ондар, и у меня к вам есть несколько вопросов.
Ирихон смерил его усталым, безжизненным взглядом, покрутил на запястье широкий металлический браслет с выдавленными на нем рунами. Горло его охватывал такой же ошейник, по виду монолитный. Эти кандалы, магически связанные с защитой камеры, — не тяжелые, способные сойти за варварское украшение, — делали заключенного беззащитным, словно новорожденное дитя.
Но нынешний узник, кажется, испытывал от оков не больше неудобств, чем иной непривычный к украшениям человек от надетого кольца. Да не только оковы, ему все было безразлично. Кажется, включая собственную жизнь.
Сидевший за односторонне прозрачной стенкой менталист, с которым Лавиль консультировался перед допросом, говорил, что магическое воздействие на арестованного возможно только в крайнем случае: слишком велика вероятность того, что он его не переживет. Энергетические каналы Ирихона Дагера уцелели, физически мужчина был здоров, но все равно выгорел. Морально. Применять силу он теоретически мог, но не хотел.
Мозгоправ даже нашел объяснение столь странному результату. Психика мужчины явно с детства была нестабильной и хрупкой, она оказалась не готова к слишком большой и слишком своенравной силе огневика, которая досталась Ирихону от матери. Наверное, разрушительный эффект сгладило бы хорошее, правильное обучение, но случилась — по меркам маленького, слабого мальчика — катастрофа: смерть матери.
Трещина, поначалу почти незаметная, ветвилась и росла, и когда провалился план по организации переворота, превратилась в фатальный надлом. Уже тогда Ирихон был обречен, а действия Тайной канцелярии лишь ускорили приближение окончательного краха. После вспышки, едва не убившей и самого огневика, и Даршарай, перед Лавилем сидел без двух минут покойник. И дело было не в приговоре суда, который вполне мог принять во внимание уже вполне ярко выраженное заболевание огневика, а в полном отсутствии воли к жизни.
Ондар смотрел на арестованного и понимал, что до суда этот человек просто не дотянет. И не представлял, какой резон Ирихону сотрудничать и что-то рассказывать?
— Я понимаю, что вы устали и плохо себя чувствуете, — заговорил Лавиль мягко, участливо, вспоминая слова менталиста о хрупкости этого… объекта. — Но я не займу много времени. Собственно, у меня к вам всего один главный вопрос: кто втянул вас в это?
В ответ — пустой равнодушный взгляд. Показалось или там действительно на мгновение промелькнула тень любопытства?
— Сар Дагер, он страшный человек, — продолжил Ондар, намеренно обращаясь к арестованному с преувеличенной вежливостью. — Он не только убил короля, он предал свою землю. Он убил сотню магов и солдат в Белой башне — подло, ядом, и открыл ворота врагу. Отравил обычных честных вояк, которых дома ждали семьи. Молодых ребят, у которых впереди целая жизнь. Таких, как вы. Да и вашу жизнь он тоже сломал…
Вновь — пустота и равнодушие в глазах. Лавиль внимательно следил за реакциями огневика, за мимикой, за пальцами, за пульсом. В ответ на сказанное — только слабые отголоски интереса. Да еще необязательно подлинного, Ондар мог принимать желаемое за действительное.
«Все идет хорошо, вы верно выбрали стратегию. Он отзывается. Обида, жалость к себе, желание переложить вину на другого. Продолжайте», — прозвучал в голове голос менталиста, и Лавиль едва удержался от гримасы омерзения. Открывать свое сознание не очень-то приятно, но тут полагаться только на собственное восприятие было слишком рискованно, пришлось… подстраховаться. И потерпеть мерзкое ощущение в голове, как будто внутри черепной коробки бегают тараканы.
Лавиль раз за разом повторял сказанное. Тасовал слова, менял тембр голоса, подбирал интонации — до хрипоты, до полного отупения. Минута за минутой — полчаса, час. Словно в пустоту, словно он упражнялся перед зеркалом, ловя намеки на отклик.
Кувшин с водой, стоявший на столе для арестанта, потихоньку пустел, и Ондар мысленно возносил благодарности тому, кто его сюда поставил. И с иронией думал, что в этот раз допрос, который по идее должен выматывать объект, гораздо тяжелее дается именно следователю.
А еще о том, что ему вполне можно выдавать диплом мозгоправа, потому что мучения оказались ненапрасными: во взгляде огневика появились чувства. Раковина, в которой Ирихон спрятался от мира, все же поддалась внешнему воздействию.
Основной и самой полезной из эмоций оказалась обида. Обида и жажда мести.
— Чем он вас заманил, властью? Как умудрился такого сильного мага, настоящего офицера, втянуть в преступление? В жестокое убийство нескольких человек, один из которых — младенец всего месяца от роду. Вы же человек чести. Как он сумел вас обмануть?
— Я не думал про ребенка, — тихо уронил Ирихон.
Лавиль мысленно поблагодарил богов: еще минут двадцать-тридцать, и голос бы у него совершенно сел, а прекращать допрос было нельзя. За ночь огневик закрылся бы окончательно и, может, даже успел бы покончить с собой. А этого никак нельзя было допустить!
— Он не говорил вам о нем? Или уверял, что ребенка там не будет?
— Просто… не говорил, — медленно качнул головой арестованный. — Он твердил, что корона по праву принадлежит мне, и это легко доказать. А ребенок… Не знаю. Я не хотел о нем думать. Нет! Он говорил! Говорил! Королевы с ребенком не должно было быть, она еще должна была болеть! Я не хотел убивать ребенка!
