Собственно, ничего в этом удивительного нет: все мы, если вдуматься, принадлежим к древним родам, по папе, по маме и так далее, уходя нашими корнями и разветвляясь в глубь истории. Если уж дожили до сегодняшнего дня, то род наш явно древний. Не спустились же только что с пальмы наши дедушка с бабушкой?
Но фишка (или прикол), говоря языком офисного планктона, как раз в том, что настоящий древний род знает свою родословную до седьмого колена.
Почему мы упомянули этот планктон – а потому что наша девушка как раз входила в данный слой общества, куда входят все, кто не занят чисто физическим трудом. Не тащит, не сверлит, не пилит, не нажимает, не катит. Не стоит за прилавком и не служит искусству или там здоровью в частном порядке.
И вот наша девушка как раз многое знала про свой древний род, что прадедовы родители владели фабрикой фарфора, знаменитой фабрикой, чьи изделия даже сейчас попадаются в антикварных салонах. Собственно, и фамилия у девушки была та же самая, которая виднеется и по сю пору в клеймах на донышках, мелким шрифтом как бисером по кругу.
И у нее дома, в картонных ящиках в стенном шкафу, по соседству с пятидесятилетней туристической палаткой деда и бабушкиной дубленкой той же эпохи, – итак, дома у этой девушки покоился полный сервиз фабрики прапрадеда на двенадцать персон: полный! Сотня с лишним музейных экспонатов! Прошедших и революцию, и гражданскую, и военный коммунизм, и голод, и войны. А также перестройку, деноминацию, дефолт и ипотечный кризис.
Сервиз даже и на свадьбы никогда не выставляли – а ну кто из гостей уронит об пол или, еще лучше, напишет письмишко в органы! Семья была пуганая, стреляная, сидевшая.
Так вот, жила-была наша девушка и не знала, что в ее роду у купецких дочек была одна старинная мечта о туфельках. О маленьких девичьих шелковых туфельках на каблучке, расшитых золотой канителью. О бальных туфельках, короче. Туфельках на замшевой подошве.
Воспитаны-то они, купеческие наследницы, бывали гувернантками-француженками, знали их язык как родной, сновали в собственных каретах по Кузнецкому мосту не хуже княжон, посещали модные лавки и по Парижу прохаживались под кружевными зонтиками, но!
Но только, бывалоча, эти героини Островского приобретали себе подходящую обувь лет эдак в двенадцать, для первого детского бала, как ножка начинала расти!
Ну трудно себе представить, что восемнадцатилетняя барышня, наследница фарфоровых заводов, уже дворянка (но прадед-то с прабабкой из крепостных еще), что эта барышня не унаследует крепкой стати и твердой поступи русской девушки, которая и ведра на коромысле должна не проливши ни капли донести, и с вилами справится, навьет стог сена, и навоз из закута выгребет, и ведро молока надоит, и поле прополет! Какая под ней должна быть ножка? Крепкая, остойчивая! Надежная!
Что и пригодилось в дальнейшем, в тяжелые годы советских строек и войн.
Однако наша-то девушка, она как раз удалась в другую родню, потому что в старые времена ее прапрапрадед, крепкий парень, купецкий наследник, вопреки воле овдовевшей матери женился не на собственной невесте из хорошего мануфактурного рода, а на мадмуазели. На гувернантке своих сестер, короче говоря. Сразу как только семья вернулась осенью из имения. Сестры-то были на выданье, девушки кровь с молоком, плечистые, а тут все лето в саду и на террасе мелькает такое субтильное создание, талия в шесть рюмочек, кудри под парижской шляпкой, и уже нанимали другую мамзель по доносу верных слуг. Эту гнать собрались за хорошие дела да за пение под рояль шансонеток и постоянные улыбки. Все лето смеялась! И добрый молодец сомлел. Не было уже в живых отца-купчины с его тяжелым кулаком!
Стало быть, наша теперешняя героиня как раз и удалась в прапрапрабабушку с парижской стороны: небольшая, кудрявая, суховатая вроде дощечки. Однако и кровь купцов-староверов тоже дала о себе знать: в тридцать с гаком лет ходила эта девушка тихоня тихоней, по воскресеньям в платочке в семь утра на службу в церковь, а в виде офисного планктона она была вообще незаметной канцелярской мышью.
Кругом-то молодежь, айтишники, приколы, музыка в наушниках, переписка по емеле, компьютерные игры, кофе, хохот, ночные клубы, свадьбы друзей, дни рождения. А эта наша девушка в стороне, работает тихо, представляя собой самое ценное, что есть в офисном планктоне. У нее всегда все четко, вовремя, всегда с улыбкой (гены мадмуазели). Ей дали прозвище: Ивановна. Каковой она и являлась.
Ивановна постоянно спешила домой, потому что надо было выгуливать собаку Бульку. Булька была еще молодая и с нервическим характером, невоздержанная, и она наказывала хозяев – приходилось, чуть опоздаешь, мыть пол.
Хотя был случай, что Булька проявила себя героем: квартиру пытались взломать, но Булька так, видимо, лаяла и кидалась, что замок бросили раскуроченный на полпути, сбежали. Если бы воры видели эту Бульку, а размером она была с полторы кошки, то завершили бы свое черное дело. Булька так изнервничалась в ходе защиты жилища, что почему-то помочилась не на пол, а в свою лакушку!
Булька была породы балалайка, то есть как бы смесь болонки с лайкой, так решила сестра Ивановны, молодая особа по имени Саша, крепкая спортивная девушка, плечистая и длинноногая.
Эти девушки издавна проживали вдвоем, с тех пор как мама вышла замуж и ушла к мужу. Проделав все это, мама просто переехала на другую квартиру, а девочки, восьми и восемнадцати лет, остались как были, при бабушке. Мама ничего не взяла с собой, кроме личных вещей. И знаменитый сервиз остался в стенном шкафу вместе с древним рюкзаком деда и тяжелой дубленкой бабки. Весь хлам на антресолях тоже.
Бабушка недавно померла, и обе сироты все еще не пришли в себя, когда на горизонте появилась Булька, ранним утром сидевшая на мокром дне картонного ящика у лифта, прямо под их дверью. Булька была просто моток косматой мохеровой шерсти с тремя черными пуговками, одной кожаной и двумя блестящими мокрыми. Булька плакала. Саша в то утро опоздала в университет.
Бульку им прислала милосердная судьба.
Их жизнь теперь обрела смысл.
Саша училась, Ивановна работала, но все это не имело большого значения. Буля требовала постоянной заботы. Сначала она тоненько рыдала и по ночам сосала палец Ивановны. Потом начались другие дела. То она заводила себе воображаемого щеночка, вила гнездо в шкафу, затаскивала туда резиновый мячик и рычала, когда подозревала, что ее новорожденного мячика хотят похитить. У нее даже сочилось молоко!
То у нее была течка, и у подъезда на асфальте поселялся дворовый кавалер Мишка, который трагически лежал сутками в ожидании невесты и не ел ничего (у него под носом на газетке находилась иногда даже нетронутая котлета).
Когда наступали холода, Саша срочно шила Бульке новый красный комбинезон с тапочками. А то надо было прочищать ей ушки. А то, случалось, летом впивался клещ. И так далее.
Кроме того, Булька время от времени выла в одиночестве. И соседи приходили с претензиями.
То есть никакой личной жизни у Ивановны быть не могло. Саша еще шлялась вечерами по клубам, по кафе и в театр с друзьями, но Ивановна неуклонно несла домашнюю вахту.
