– Восемь? Да это ерунда, – сказал йи ба. – Молодой девушке тяжко в городе. Но я знал, что она рано или поздно вернется. Нынче столько людей едет за границу – хорошо, что она дома.
– Она выросла. Знает, где ее место.
– Завод – это только блажь. Это она испытывала свою свободу.
Мать Хайфэна рассмеялась.
– Радуйся, что всё кончилось.
Я села в кровати. Йи ба брал деньги, которые я слала домой, и не жаловался. Я слышала, как он говорил:
– Ну что, скоро буду звать тебя сватьей?
– Э, не так быстро, – сказала мать Хайфэна. – Я хочу большое приданое.
– А кто сказал, что у нас будет маленькое?
Прошло две недели. В Минцзян вернулся Невероятный Американец и устроил праздник. Он не родился Невероятным Американцем – он родился всего лишь селянином, как и все мы, – но стал Американцем, когда поехал на поезде в Куньмин, перешел пешком Бирманские горы, перелетел из Таиланда в Америку и там нашел работу в ресторане в Лос-Анджелесе, женился на американке – она была китаянкой, но с грин-картой, – и натурализовался, скопил достаточно, чтобы заплатить по долгам и наконец приехать домой в гости. Его семья закатила праздник в особняке, который он для них построил. Я сказала йи ба, что лучше буду собирать куриный помет, чем пойду, но он ответил, что это будет неприлично, если пойдут все семьи, кроме нашей.
В школе я знала этого Невероятного Американца как Цзина – задиру, водившего дружбу с партийными детишками и любившего подкрасться к девчонкам и со всей силы натянуть их трусики вверх. На празднике он неуклюже притворился, что не узнал нас с йи ба. Мы стояли в гостиной его матери рядом со статуей из фальшивого мрамора – это был мальчик, который гладил олененка и вращался на раскрашенном в золотой цвет диске, работавшем от батареек. Я видела, как поднялись брови Цзина, как он нарочно стер выражение узнавания, как на лицо опустилась пародия на забывчивость.
– Ах да, Пейлан! Из начальной школы. Теперь я тебя вспомнил!
– Как жизнь, Цзин?
– Джон. Теперь меня зовут Джон. – Он был всего на два года старше меня, но у его губ уже появились морщины.
– Как Америка?
– О, там рай. Там другой мир.
– Сколько у тебя долгов? – спросил йи ба.
– Теперь почти нет. Вначале было двадцать пять тысяч, хотя теперь проезд стоит дороже. Но и путешествовать теперь проще, быстрее. Если хотите знать больше, я могу вас познакомить с одной женщиной. Она сегодня тоже здесь.
Цзин-Джон показал на женщину с блеклыми капиллярами волос на верхней губе, беседовавшую с соседями. Йи ба уже рассказывал о даме с усами, которая помогала людям уехать за границу и которая косвенно несла ответственность за все новые особняки в деревне. Я сказала «нет, спасибо» – не хотела доставлять такого удовольствия Цзину-Джону. Но йи ба принял клочок бумажки с ее телефонным номером.
Дома йи ба лег спать. Я заметила дырку в его носке, который он уже несколько раз зашивал. Я обошла комнату. Здесь стояли миски, стулья и горшки из моего детства, которыми пользовалась мать, пока не умерла, – миски теперь потресканные, горшки – с выгоревшим дном. Я могла бы остаться здесь, чтобы родить ребенка, чтобы заботиться о йи ба, чтобы он заботился обо мне.
Из окна я видела дом Хайфэна. Внутри горел свет, по кухне двигалась тень госпожи Ли. Я отошла, чтобы она меня не заметила. Скоро Хайфэн тоже вернется домой.
Я представила себя в новой стране, с собственной квартирой, как у сестры Цин в Фучжоу. Сюань говорила, что в Америке можно жить где захочешь и неважно, городской у тебя хукоу или деревенский. И на разрешения на беременность им плевать.
Подумаешь, долг – такой астрономический, что нереальный, как фальшивые деньги, которые жгут у могил на праздник Цинмин. Что мне изнурительное путешествие, которое тоже казалось нереальным – расстояния и направления были не более чем бессмысленными словами. Я поеду туда, куда никогда не поедет Хайфэн.
Когда я сказала йи ба, что уезжаю, он тяжело вздохнул.
– И ты туда же? Все едут, кроме меня. Вернешься ты уже на мои похороны.
– Не говори так.
Я обещала, что буду слать деньги, а когда обустроюсь, он ко мне присоединится. Он пренебрежительно отмахнулся.
– Мне и здесь неплохо.
Наутро я позвонила, и, когда женщина с усами спросила, готова ли я отправляться в любое время, я сказала, что да.
Деньги я искала несколько недель. На берегу я смотрела, как женщина пересчитывает первый взнос – эквивалент трех тысяч американских долларов, собранный по всем родственникам. Они были уверены, что у них поднимутся и статус, и доход, если в Америке поселится кто-то из семьи. Остальное – сорок семь тысяч – я заняла у ростовщика. В деревне я бы эти пятьдесят тысяч американских долларов зарабатывала сорок лет – всю свою рабочую жизнь, – но в Нью-Йорке я надеялась расплатиться лет за пять-шесть.
Фургон отвез меня по шоссе на запад, в Гуанси. Оттуда я поездом добралась до Вьетнама и другим поездом – до многолюдной квартиры в Бангкоке, где получила фальшивый японский паспорт, который отдам обратно, когда доберусь до Америки. Из Бангкока мы перелетели в Амстердам, потом в Торонто, где я объявила себя беженкой и последовала за двумя другими женщинами в ящик в кузове грузовика, который перевез нас в дом в Нью-Йорке. Когда сняли крышку ящика, мои штаны промокли от мочи, а язык болел от того, как его прикусила. Я моргала на свету и смотрела на стеллажи, заставленные гигантскими пачками туалетной бумаги и водой в бутылках, и на машины в гараже, которые были больше самых больших машин в Фучжоу, и на сам гараж, который был больше жилой комнаты в доме на 3-й улице, и услышала музыку, и осознала, что поют на английском. Я попыталась сесть. «Я здесь», – закричала я.
Теперь я должна была ростовщику в Китае сорок семь тысяч долларов, которые полагалось отправлять раз в два месяца, чтобы избежать повышения процента. Я знала, что бывает с теми, кто платит мало, поздно или вообще не платит. Одна угроза, один проблеск ножа в руках людей ростовщика – и исчезаешь навсегда.
В Нью-Йорке я изменилась. Для начала я была уже не Пейлан. Одна из девушек в бангкокской квартире предложила «Полли» – английское имя, похожее на Пейлан. Так что теперь Полли, а не Пейлан работала в тринадцатичасовых сменах на швейной фабрике – та же работа, что у Пейлан в Китае, только денег давали в восемь раз больше, – и теперь Полли платила по завышенной ставке за спальник на полу – место, которое доставалось новенькой жилице. Я не думала, что буду жить в особняке вроде того, что отстроил для семьи Цзин-Джон, но и не ожидала такой дыры, как квартира на Рутгерс-стрит – в тесном квартале с таким сильным комплексом неполноценности, что тут даже пахло всё неправильно, а ветер гнал по тротуару постоянный поток пакетов, банок и пластиковых бутылок. Вся спальня состояла из трех двухэтажных коек, сдвинутых так тесно, что женщинам приходилось выползать с торца матраса. Я возвращалась с работы без сил – задница гудела после того, как я отсиживала ее тринадцать часов подряд, – и через некоторое время я уже не замечала зазубренных дыр в стенах или в кафеле на полу, обнажавших грязную осыпающуюся штукатурку, или тараканов, или протекающий потолок на кухне, и меня не смущало, что надо залезать рукой в бачок, чтобы смыть туалет. Цзин-Джон, должно быть, годами работал ради того особняка и мраморного олененка.
