– Они починились. Готовы опять лететь.
– Хочу тигра, – сказал ты.
– Тигра?
Знакомиться с тобой было странно. Ты просил видеоигры, а я купила тебе коробку с мелками, которыми ты так давил, что они ломались пополам. А теперь вот тигр. Я смотрела, как ты носишься по комнате, как воспаряет и ныряет космический корабль. Мы как будто вышли на просвет. Уже не казалось, что мы больше никогда не покинем эту квартиру. Жаль, что я не могла позвонить йи ба и всё рассказать.
Пока ты рос новым человеком, росла и я, и годы без тебя я задвинула подальше как очередной триумф, еще одно препятствие, которое я пережила; сохраняла голосовые сообщения Леона и переслушивала на перерывах – короткие и по делу, каждое вытянутое из него слово – победа или вызов. «Скоро выхожу на работу. Позвони завтра. Буду дома к восьми». Так же было с тобой. Победа – когда ты бежал к одноклассникам у школы и приносил домой рисунки, когда мы катались на поезде и я слушала, как ты объявляешь остановки. На детской площадке ты был первым в своем классе, кто сделал солнышко на турнике, кто прыгал между скамейками выше и рискованнее всех.
Диди звала тебя Поросенком, слушала, когда ты рассказывал одно и то же в пятисотый раз, подыгрывала в твоей любимой игре – в той мучительной, когда ты всё время убирал руку, пока я пыталась дать тебе пять. «Обманул! – говорил ты. – Смотри внимательней!» Если я зевала или отворачивалась, хотя бы на миг, ты вопил: «Не закрывай глаза, мам, нельзя закрывать глаза!» Но Диди могла сидеть с тобой целую вечность, неизменная в реакции каждый раз, как ты отдергивал руку. «Вау! – восклицала она. – Поросенок, ты и правда меня обманул! Ладно, давай попробуем еще раз, я дам тебе пять… о, вау, опять ты меня обхитрил!» Наблюдая за вами двумя, я слышала голос йи ба, говоривший, что я эгоистичная и избалованная. Возможно, со мной что-то не так, потому что мне не хватало бесконечного терпения для детских игр. Тут же вскидывалось из спячки неустанное раскаяние. Я бросила отца; я мало по нему скорбела.
Из Бронкса в Чайна-таун приехал Леон, повел нас обедать на улицу рядом с Манхэттенским мостом. Они были знакомы с поваром по работе портовыми грузчиками еще на родине. Клиенты горбились над круглыми металлическими столиками, глядевшими на витрины в каплях соленого бульона, на тротуар просачивался пар. Три лапшичных в одном маленьком квартале, потеющие и процветающие под хвостом моста, каждая – со своей специализацией: говяжий бульон, куриный, свиной, баранина. Здесь подавали только одно блюдо – суп с лапшой и бараниной.
– Сст, – сказал Леон, и из-за стойки поднялся человек в фартуке, с растянутым между руками тестом. Леон показал три пальца и выдвинул нам стулья. Разлитый суп плеснул нам на обувь. Официантка поставила миски и одноразовые стаканчики с чаем, вытерла лужи на столе тряпкой, и мы сёрбали, сосали мягкие кусочки мяса между зубов. Плотная и толстая, лапша была идеальной – вкус любимого воспоминания. Твое личико светилось от удовольствия. Леон отрыгнул и оставил деньги за еду.
– Куда теперь? – спросил ты.
Леон посмотрел на телефон и посчитал время до своей смены.
– Любишь лодки?
– У йи гонга была лодка, – сказал ты. – Мы сейчас на рыбалку? Йи гонг плавал на рыбалку.
– В этой реке рыбачить не стоит, – сказал Леон. – Тут рыба двухголовая.
Снег таял, его выжившие останки под ледяной коркой были приперчены грязью.
– На юг Манхэттена! – крикнул Леон.
Нас ждал паром на Стейтен-Айленд – ярко-оранжевое судно, ревущее бегемотным гудком. Мы стояли на палубе, пока паром шлепал по воде, – я обнимала тебя, Леон – меня.
Леон провел в Америке девять лет, а по-английски до сих пор говорил паршиво. Зато, когда приехал он, плата была ниже, так что он уже расплатился со своими долгами. Я все спрашивала себя, не лучше ли выйти за мужчину, с которым я получу грин-карту, или поискать того, кто любит читать газеты и поможет мне отточить английский. Меня бесило, что Леон плевался на тротуар, пер в вагон метро, пока люди еще выходили, влезал в очереди к кассе, будто он до сих пор в Фучжоу. Но то, как он нанизывал одно за другим диалектные ругательства, быстро, как бегущая вода, и что-то поразительно знакомое в нем – из-за этого я смеялась и присоединялась. Он слушал, как я жалуюсь на работу, и, хоть у него тоже не водилось денег, покупал мне продукты, проводил время с тобой. Я видела, как ты с ним счастлив. Мы гуляли вокруг Центрального парка, Баттери-парка, Мэдисон-сквер; и ему нравилось видеть деревья и воду – он тоже вырос среди рыбаков и крестьян. Он бы понравился йи ба; его ни за что не назовешь слабаком. Да и только взгляни на него. С кем еще – кроме тебя – я бы почувствовала себя желанной, особенной, не такой, как все?
На пароме Леон шептал, чтобы слышала только я: «А что, если вы будете жить со мной, Звездочка? Ты и Деминь?»
Мне хотелось вспоминать этот момент, даже пока он происходил, – представлять, что он уже кончился.
В город проталкивалась весна, улицы стали многолюдными, шумными, Нью-Йорк распахнулся новыми красками и светом. Мы шли рука об руку после того, как я забрала тебя из школы.
– Можно мне самолет? – спросил ты. – Я видел самолет в книжке.
– Ты прилетел на самолете сюда, в Нью-Йорк. Понравилось?
– Я спал.
– Однажды слетаешь еще.
– Куда?
– Куда угодно. Вокруг света.
В пекарне были лаймово-зеленые лампы, напоминающие шлемы. Мы заказали бабл-ти флуоресцентной расцветки и прокололи крышки стаканов очень широкими палочками.
– Пей, – сказала я, – а не пузыри надувай.
Ты забулькал, издав звук, похожий на пук.
– Люблю чай.
– А Нью-Йорк любишь?
Ты всосал еще глоток и посмотрел на меня, надувая мягкий волнующийся пузырь.
– Да.
– А что больше всего любишь?
– Метро.
– А по Китаю скучаешь?
Пожал плечами.
– Скучаешь по йи гонгу?
– Да, – сказал ты на английском.
– Я тоже. – Я опустила трубочку до самого донышка. – А тебе нравится Леон?
– Он со мной играет.
– Можешь звать его йи ба. Он говорит, что не против.
Ты уставился на меня, будто пробовал слово на вкус, пытался понять, нравится оно тебе или нет.
– В следующем месяце мы переедем в квартиру побольше и будем жить с Леоном и его сестрой Вивиан. Это недалеко, в районе под названием Бронкс. Там будет другой мальчик, племянник Леона. Вы будете с ним играть. Его зовут Майкл.
– Сколько ему лет?
– Твоего возраста. Кажется, пять.
Ты нахмурился.
– Мне шесть.
– Я знаю. – Вокруг твоего лица взбивались пряди волос, будто в знак протеста. Я обошла столик и втиснулась на кресло с тобой. – Мы переедем к Леону, но всегда будем семьей, малыш, ты да я.
