Ён не подозревал совершенно ни о чем, и меня это ранило.
– Звонок клиента. Тебе не холодно? Давай принесу тебе одежду. – Я достала из шкафа его штаны, спрятав в карман записочку. На ней я написала: «Награда за лучшую речь присуждается тебе».
На следующее утро в классе я пожалела, что не последовала собственному совету глубоко вдохнуть перед выступлением, когда застряла посреди предложения и не могла вспомнить, что хотела сказать. Студенты уставились на меня, пока я оглядывалась на экран. Там светилось слово toward. Мысли перепутались; слово ничего для меня не значило.
По дороге на работу я замечала ребят твоего возраста – молодых людей, торопившихся с чемоданами в офисные здания или зависших на строительных лесах, в джинсах. Ты мог бы быть одним из моих студентов. Вместо этого тебя воспитывали чужие люди. Ты называл мамой американку, которая никогда не сомневалась насчет материнства, которая так хотела стать матерью, что взяла себе сына другой женщины. Когда я об этом думала, мне хотелось кричать; хотелось кого-нибудь убить. Я боялась, что если позволю себе расплакаться, то уже не остановлюсь.
Подняла руку студентка в первом ряду.
– Учитель, вы говорили о предлогах.
– Toward – это предлог, – сказала я в надежде, что следующее предложение пойдет само собой. – Кто мне скажет, что такое предлог?
Руку подняла та же студентка.
– Предлог используется в предложении для сообщения дополнительной информации, – она пролистала конспект. – Среди распространенных предлогов в английском языке – under, after и to.
– Спасибо, Минди. – Я нажала на кнопку проектора и перешла на следующий слайд. – Посмотрим другие слова.
Если верить часам на стене, было десять тридцать утра. В Нью-Йорке – девять тридцать вчерашней ночи. Нью-Йорк, как и вся Америка, находился в прошлом.
Пока на экране загорались слова, я достала телефон и прокрутила до номера, который сохранила в списке контактов под твоим именем – Деминь. Твоим китайским именем, настоящим именем, а не этим Дэниэлом Уилкинсоном. Именем, которое дала тебе я. Грудь стиснуло. Я вышла в коридор, позвонила тебе и оставила сообщение.
Тем вечером я в первые за многие годы купила пачку сигарет и курила одну за другой на скамейке в парке, пока не закружилась голова. Я думала о твоем новом голосе, твоем новом имени и хотела говорить с тобой еще. В груди оставался комок – саднящее нарастающее чувство, что мне нужно кого-то убить. Я все курила и курила; потом заторопилась домой – принять душ, почистить зубы и смыть запах сигарет с волос, пока не вернулся Ён.
Позже на этой неделе мы выбрали время для разговора – ранний вечер, когда я была дома одна, – и я вышла с телефоном на балкон ждать твоего звонка. Когда я только переехала к Ёну, мы с ним сидели здесь во влажные вечера и придумывали прозвища для высоток, высыпавших по всему городу. Серебряный Шпиль. Красный Кирпич. Серый Ужас. Неделя за неделей эти здания росли ввысь, пока строительные леса не снимали, как бинты после операции, после чего проводили внешнюю и внутреннюю отделку и наносили последний слой краски. Теперь я больше не узнавала с балкона Серебряный Шпиль и Серый Ужас – их давно поглотила масса других зданий; такой забитый горизонт, что я не отличала новые здания от чуть менее новых. Но меня радовала мысль, что ничто не остается прежним надолго, что каждый день – очередная возможность для обновления. Человека можно преобразить новым гардеробом и другим прозвищем – как те, что я раздавала своим студентам на «Быстром английском сейчас»: Кан, унылый парнишка с рыжеватыми волосами, стал Кеном, Мэй, девочка с блестящей подводкой для глаз, стала Минди.
Я ждала. В шесть тридцать пять телефон зазвонил, и я ответила на первом же звонке.
– Я немного опоздал, – сказал ты.
– Я тоже всегда немного опаздываю.
– Тебе удобно говорить?
Я посмотрела в квартиру через стеклянную раздвижную дверь. Ёна не будет дома еще час, но одеваться для банкета на церемонии мне придется быстро.
– Да, мужа как раз нет. Я сейчас на балконе.
Разговаривать с тобой было совсем нетрудно. Я рассказала, как попала в Нью-Йорк. Ты рассказал о Риджборо – городке, куда ты уехал после Бронкса, – и своих американских родителях, Питере и Кэй. Мне не хотелось знать их имена. Это я должна была прийти на твой школьный выпускной, звонить тебе на день рождения, ко мне ты должен был приезжать на Рождество. Это я должна была тебя растить. Но всё, что ты помнил обо мне, – как я от тебя ушла и больше не искала.
Ты злился. Я могла тебя понять. Я тоже злилась. Мне хотелось всё исправить, но я не знала как, не рассказав об Ардсливиле. Мне не хотелось думать об Ардсливиле. Вместо этого я говорила всё не то.
Я рассказывала только Леону, и, хотя прошло уже столько времени, что это, наверно, не имело значения, – теперь меня никто не оштрафует и не отправит в тюрьму за то, как я покинула Америку, – этой информацией мне делиться не хотелось. Если я расскажу Ёну, то всё испорчу. Некоторыми ночами я всё еще просыпалась с мыслями о бетонном поле, одноразовых тарелках с холодной овсянкой – сейчас я не могла даже видеть овсянку; больше никогда не буду ее есть, – и о гвалте сотен женщин, говоривших на разных языках. Мне не нравилось, что об этом знал Леон, что я обнажила перед ним душу. Потому что если он знал, то значит, это явь, а не кошмар, который можно списать на разыгравшееся воображение. Так же разговор с тобой напоминал мне о кошмаре утраты.
Это Леон уехал специально, а не я. Я уехала не специально. Я любила тебя больше всех. Ты мог звать «мамой» другую женщину, но это я была твоей мамой, а не она. Я знала, что лишилась права так говорить, но это никогда не изменится.
В окно раздался стук, и я подскочила в кресле, увидела, как Ён показывает на часы. Я сказала тебе, что мне пора.
Ужин на церемонии награждения Форума бизнес-лидеров Фучжоу проходил в конференц-зале с маленькими окнами под потолком. Стоял май, на улице было тепло, но меня знобило, пока рядом ерзал Ён. На сцене магнат недвижимости распространялся о своем детстве в деревне к северу от Фучжоу, превысив пятиминутный лимит на десять минут. «В голодные годы я еще ребенком познал лишения, – сказал магнат с удивительно веселой ноткой, – когда мать кормила нас жидкой кашицей из риса и воды. В животах урчало, но мы не жаловались».
В мисках стучали палочки. По сервировочным тарелкам скребли металлические ложки. Йи ба говорил, что его семья была такая бедная, что они с братом делили на двоих одно зернышко риса, и меня раздражало, что этот магнат присвоил его историю. Ходили слухи, что он никогда не оставлял еду на тарелке и не пользовался одним полотенцем два раза – слуги уносили ванные принадлежности сразу после использования. Мне хотелось улизнуть в туалет и позвонить тебе, поделиться этим абсурдом.
Между речами выступающих я пыталась следить за разговорами вокруг. Люцзин и Чжао хотели купить домик в горах, а Цайлань сказал, что предпочитает берег моря. Я ответила, что океан лучше, чем горы. Паре рядом со мной я рассказала о нашем ремонте кухни, назвала рабочих, к которым обращались мы с Ёном. «Золотые руки», – сказала я, успокоенная своим городским акцентом, уверенностью в речи. Это черты Полли из Фучжоу, а не Полли, которая жила в Нью-Йорке, носила пятидолларовые джинсы и пользовалась одним и тем же мылом и для лица, и для тела, которая разрешала сыну весь день смотреть телевизор.
