— Никаких игр, Эмили. Мне хотелось бы верить, что мы переросли этот возраст.
— Думаешь? — легкая насмешка в словах.
— Надеюсь.
— Ладно, тогда и ты ответь на мой вопрос. Только честно, Маркус. Потому что я пойму, что ты врешь. И если ты соврешь, значит….
Бартон не договорила. Будто с силой оборвала себя на полуслове, испугавшись или засомневавшись.
— «Значит» что?
— Значит, мы все-таки играем. Ответишь?
— Да, — шея начала уставать, а Эм так и не изменила позы, только взгляд стал еще напряженнее. И еще больше стала моя необходимость видеть ее передо мной, чувствовать тепло тела, дыхание, смотреть в зеленые, холодные глаза. Еще пять минут. Я даю ей еще пять минут, а потом поднимусь. — Я отвечу, и ты спустишься.
— Нет, Марк. Мы так не договаривались.
— Мы вообще никак не договаривались, — я отталкиваюсь от машины и иду ко входу, тяну на себя дверь. На другом конце трубки тишина. Даже дыхания не слышно.
Сзади раздается какой-то звон, и в этот же миг я слышу, каким частым и шумным стало дыхание Эмили.
Я оглянулся, только чтобы убедиться. Бутылка коки разлетелась на осколки. У ступенек — горлышко, у передних колес моей машины — дно и часть с этикеткой.
У дверей сидел охранник — сонный мужик с чашкой кофе и планшетом в руках.
Его удалось усадить на место при помощи тридцатки и фразы о том, что я за девушкой. Кажется, последнее обрадовало его куда больше, чем мятая банкнота.
— Ты внутри? — наконец-то раздалось в телефоне.
— А ты сомневалась?
— Ладно. Только помни, ты обещал ответить честно, — Бартон частит, фраза слилась в одно слово, без интонаций и пауз.
— Отвечу, — я уже на третьем этаже. Лифтом пользоваться опасался — связь могла и оборваться.
— Чтобы ты сделал, если бы они оказались правы?
Я не понял. Смысл вопроса ускользнул и растворился.
— Кто «они», зануда? И в чем именно правы?
— Ленни и Сара… Что если я и правда убийца, что если я и правда мучаю оборотней, издеваюсь над ними, провожу эксперименты и опыты? Что если это правда?
Я замер, сбросил вызов и все-таки направился к лифту. Дверцы кабины открылись через минуты три, а еще через три минуты я толкал тяжелую дверь на открытую смотровую площадку. Город отсюда был как на ладони, ветер пробирался под футболку, трепал волосы.
Эмили была на ногах, стояла ко мне спиной и всматривалась в огни, засунув руки в карманы. Она не услышала меня. Или сделала вид.
Я остановился меньше чем в шаге от волчицы, разглядывая напряженную фигуру.
— Значит, я не зря гоняю стражей по лесу.
Эмили вздрогнула и обернулась. Все-таки не заметила.
— Марк… — она выглядит растерянной и немного напуганной, взъерошенной и совершенно беззащитной. Эм явно не была готова услышать правду. Глаза блестят, расширен зрачок, брови сведены к переносице. От нее пахнет колой и летом.
— Я знаю, — я сделал шаг вперед, склонившись к Эмили, — что совет и его лаборатории не занимаются благотворительностью. Я понимаю, что за твою учебу тебе приходится с ними расплачиваться. Я подозреваю, что то, что происходит в центре, скорее всего грязно, гадко и жестко.
— Ты не… — попыталась что-то сказать Бартон, но я не дал, сжимая тонкие плечи.
— А еще, вопреки твоему мнению, я знаю тебя. Маленькую строгую девочку с косичками, как крысиные хвостики. Ты слишком правильная, Эмили Бартон.
— Это не значит, что я не убивала, — она смотрит мне в глаза с настолько откровенным вызовом, что этот вызов почти затмевает другое чувство. Эм напряжена, насторожена, готова врезать мне по морде, оттолкнуть, наорать.
— Не значит, — соглашаюсь. — Да и плевать.
И наклоняюсь, накрывая ее губы своими. Такие же напряженные губы, как и вся Эм сейчас. И… И все, черт возьми. Нет больше города внизу, нет звуков и запахов. Только ее вкус и вкус дурацкой, слишком сладкой колы. Тонкие косточки ребер сквозь рубашку, узкие лопатки, шея, которую можно обхватить сзади большим и указательным пальцами.
Я не хочу торопиться и быть грубым, но не могу. Сдерживаться очень сложно. Голод по ней, как охотничья луна, не оставляет ничего, кроме инстинктов и животной необходимости поймать жертву, насладиться ей, не сдерживаясь и ни на что не обращая внимания.
Эмили вздрагивает, с шумом втягивает в себя воздух, пробует отстраниться, но лишь упирается спиной в ограждение. Ее руки стискивают и натягивают мою футболку, я чувствую, как воротник впивается сзади в шею, оставляя след на коже.
Я поднимаю Эмили, вздергиваю на себя, заставляя обхватить ногами, разворачиваюсь и делаю несколько шагов к стене. Вжимаю, вдавливаю Бартон в кирпичную кладку, втискиваю в себя. Ее запах прошивает с ног до головы, вкус губ отключает последние попытки сдержаться. Клыки давят на десны.
Эм толкает меня в грудь, тянет за волосы, когти царапают кожу затылка — до дрожи приятно, — отрывая от себя. Ее дыхание частое, шумное, сбитое. Глаза сверкают злостью и похотью.
— Гори в аду, Маркус Джефферсон, — шипит она приглушенно, сдавленно.
— Только в одном котле с тобой, Эмили Бартон, — рычу в ответ, сжимая ее задницу. Ее ноги все еще вокруг моей талии, и я скольжу рукой по джинсам, к жару в развилке бедер. И Эмили не сдерживает стон. Откидывает голову назад.
Нет.
Я притягиваю ее к себе за шею, заставляю склониться.
Мне мало.
Зверю внутри меня мало.
Я только попробовал ее губы, и мне, мать его, мало.
Одежда чертовски мешает, дурацкая футболка и рубашка, у нее слишком узкие, слишком плотные джинсы.
Я врываюсь языком в приоткрытый рот и почти насилую его. Прижимаю язык к небу, лаская, поглаживая, сплетаю с ее языком, чувствуя аккуратные клыки.
Она совершенна на вкус. Как выдержанный виски, как гребаный Канадиан Клаб. И мне кажется, что я наконец-то понял, за что его так любил Аль Капоне.
Я пробираюсь рукой под рубашку Эм, оторвав, кажется, несколько нижних пуговиц, скольжу по изгибам талии, к груди. Маленькой и аккуратной. На ней гладкий бюстгальтер, никаких рюш, никаких кружев, просто гладкая, немного скользкая ткань и неплотная чашечка, сквозь которую я ощущаю затвердевший сосок.
Меня разрывает желание. Выворачивает нутро.
Я хочу одновременно сжать зубами сосок, и пройтись языком вдоль вены на так чертовски соблазнительно выгнутой шее, и не разрывать поцелуй. Потому что во рту у Эм так крышесносно влажно и горячо, потому что ее язык так бесстыже смел и откровенен.
У нее очень нежная кожа, очень мягкая, и мне до одури, физически необходимо оставить на ней свои метки — темнеющие следы собственных поцелуев.
