Но я не двигаюсь, с моих губ не срывается ни звука, дыхание остается почти таким же, как и было. Практически ничего не меняется, лишь волчица скулит внутри.
— Хорошо, — Маркус наклоняется, поднимает меня на ноги, коротко целует и прижимает к себе. Крепко, тесно.
Мы стоим так какое-то время, и я слышу удары его сердца, дыхание волка шевелит волосы, руки держат крепко. Все это успокаивает, придает уверенности и сил.
А через час я — в стае Макклина, в лаборатории, включена камера на ноуте, за окном темно, за соседней дверью — Джеймс и Джереми. Джереми, от извинений которого с трудом удалось отделаться. От извинений которого отчего-то почти тошнит, а от запаха по-прежнему дуреет волчица. Который не то чтобы раздражает, но… теперь воспринимается странно. Волчица хочет его, и поэтому злиться или осуждать волка у меня не выходит. И если отбросить всю патетику, то он, в принципе, ничего такого и не совершил. Мы просто неправильно друг друга поняли.
Точнее, он неправильно понял меня. Сама виновата.
Аминь, и пора бы уже закрыть тему.
И я закрываю, проверяю пульсометр на руке, проверяю электроды, проверяю время на часах, делаю глубокий вдох и выдох и подношу к губам пробирку с кровью Арта. С той самой — темной и вязкой.
Она льется в горло медленно, обволакивает язык, небо, как слишком густой молочный коктейль, как будто я проглотила кусок масла. Ощущения мерзкие. Потому что и на вкус она странная. Несмотря на зашкаливающий уровень железа, кровь Артура на вкус как испортившийся сыр. Привкус меди есть, но его забивает именно этот запах. Он сильный. От него слезятся глаза и чешется нос, тошнит.
Но я заставляю себя глотать.
Это грубый метод, примитивный, опасный. Филипп выгнал бы меня без раздумий, узнай он, что я сейчас вытворяю. Но Филиппа тут нет, и Дилана, слава Богу, тоже. Кроме Реми, настучать некому.
И пусть этот способ не позволит мне найти решение, но позволит понять причину происходящего с Колдером.
И я пью. Делаю через силу последний глоток и облизываю губы. На них остались черные капли, вязкие густые, похожие на смолу или нефть. Они блестят и тускло мерцают багряной чернотой в свете электрических ламп, они все еще мерзко пахнут, но я слизываю их, кладу пустую, измазанную пробирку на стол, еще раз проверяю приборы и время, камеру. Все работает как надо. Все лампочки мигают, тихо гудит электрокардиограф, отсчитывают секунды электронные часы, о чем-то тихо переговариваются за дверью волки.
Я нагибаю немного крышку ноутбука так, чтобы просматривался противоположный угол, отхожу от стола и сажусь на пол, опираясь спиной о стену, слежу за приборами еще какое-то время, а потом закрываю глаза и пробую расслабиться.
Сначала выкинуть из головы все мысли, очистить полностью сознание та еще задачка, но я пробую, вслушиваясь в собственное дыхание и сердцебиение.
Сначала ускользает все то, что связано с центром, Филиппом и Ланом, со Стеф и Брайаном, потом растворяется в сером тумане стая Макклина и голоса за дверью, следом исчезает Реми и его запах, сложнее всего с Маркусом, но скоро и мысли о нем не мешают, последним исчезает тот самый туман.
Я ощущаю только свое тело и волчицу внутри меня. Она не напугана, она спокойна, смотрит заинтересовано, принюхивается, прислушивается. Она как сила, как поток воздуха, как вода, омывающая тело, струится вдоль меня, ластится и обволакивает.
Я — это она, она — это я. Это мы.
И мы смотрим внутрь себя, проверяем собственное тело, отслеживаем изменения, малейшие колебания.
Ждем.
В тишине, в пустоте, в ничто и нигде. Внутри нас самих.
И оно приходит…
Сначала просто чувство, просто ощущение, что что-то не так, что что-то чужое и враждебное, очень агрессивное и сильное пробралось внутрь.
А потом вены начинают гореть, голова раскалываться, тело дергаться в судорогах. А потом мир превращается в ад.
Я не понимаю, что это, потому что боль слишком сильна, потому что дышать вдруг становится нечем, потому что во рту и горле все пересохло настолько, что каждый следующий вдох слышится как шелест старой бумаги в руках, потому что горят огнем легкие, горят вены и мышцы, кости, кожа, волосы. Тянет жилы, и сворачивается и скручивается моя кровь.
Я знаю, что мои глаза открыты, но ничего не вижу перед собой и ничего не слышу, даже собственных стонов, а они наверняка были, потому что невозможно не стонать, когда вот так… когда не знаешь, что тебя ждет дальше, но понимаешь, что все будет только хуже.
Я пытаюсь поднять руки, чтобы зажать себе рот, потому что, если мужчины за дверью услышат мой стон, все испортят, попробуют меня остановить, попробуют обязательно. А останавливаться мне нельзя. Это только начало.
Руки не слушаются, будто чужие, будто не мои, будто я не пользовалась ими очень долго и теперь не могу вспомнить, как это делать.
Но я заставляю, вынуждаю себя вернуть хотя бы частично ощущение собственного тела, стараясь полностью не выскользнуть из того ничто и нигде, где сейчас нахожусь.
Очень больно. Больно так, как никогда до этого не было, как я ни разу до этого не чувствовала, даже тогда, когда не могла еще контролировать свои способности.
Руки все-таки зажимают рот. И вместе с их прикосновением к губам я чувствую капли пота, скатывающиеся по спине, лбу, вискам и шее. Крупные, большие капли. Свет бьет по вдруг прозревшим глазам, звуки приборов — по ушам, усиливая многократно боль и жар, разрывающие голову.
И я не могу терпеть, я соскальзываю опять в ничто и нигде. Начинаю искать источник боли и того, что со мной сейчас происходит. И нахожу.
Это вязкий, темный, раскаленный сгусток чего-то непонятного, чего-то такого, с чем я никогда не сталкивалась. Он пульсирует и вибрирует, он абсолютно чужероден мне, он не может быть во мне, но при этом есть.
И я подхожу ближе. Мы подходим, касаемся его, окунаемся. Он ползет по лапам и рукам, по телу и груди, по лицу и морде, обволакивает, окутывает, опутывает собой, проникает в ноздри, пасть и рот, скользит внутрь, легко. Слишком легко для кого-то вроде меня, почти без усилий. И я с трудом вспоминаю, что сопротивляться этому темно-обжигающему ничто нельзя. Несмотря на то, что хочется, несмотря что орут, корчатся и требуют этого инстинкты и вся моя суть. Наша суть. И я терплю, позволяя укутать и опутать меня, нас, полностью. Волчица здесь сильнее и лучше меня знает, что делать, поэтому я полностью отдаю ей контроль, смотрю ее глазами, слышу ее ушами, ощущаю ее эмоциями.
А чужеродное нечто затопило почти полностью, и я начинаю захлебываться и задыхаться, тонуть. Этот сгусток спаян и слеплен с сутью другого волка так крепко, что их уже невозможно представить друг без друга. Он подавляет, и он агрессивен, потому что тот… другой волк никак не может его принять, потому что они, как соперники на ринге, как… как антибиотики и алкоголь, как кислота и щелочь, как кислород и углекислый газ. Без одного не было бы другого, но… но они никак не могут этого понять. И они убивают, уничтожают друг друга, отравляют.
