Дядя Витя заменил мне семью, когда мне было пять. И когда ушла моя мама. О том, что ее убили в подворотне, отчим говорить не торопился. Опасался, что я свихнусь. Хотя, представить, что это в принципе реально, когда тебе пять лет, невозможно. Да и потом я понял, что в жизни есть иные вещи, которые способны ранить не меньше. Способны заставить раз за разом загонять своих демонов в нутро, туда, откуда они не смогут выбраться никогда. Где останутся одержимостью, ничем иным.
— Бутер сделаю, — решаю я, доставая с полки упаковку сыра.
— Ты какой-то странный.
Дядя Витя откладывает телефон, смотрит на меня внимательно, когда я начинаю готовить еду. Что-то подозревает?
— Нормальный я.
— Влюбился, что ли?
Дядя Витя едва заметно улыбается. О таких вещах мы с ним раньше не говорили, не хочу говорить о них и сейчас — это слишком личное. Особенно, когда дело касается ее.
— Нет. Экзамены скоро. Надо готовиться.
Забрав бутерброд, решаю съесть его по дороге в школу, иначе расспросов не избежать. И слышу голос из кухни:
— Зонт не забудь. Дождь обещали.
Уроки физкультуры я не любил едва ли не больше, чем алгебру. Стадо носящихся и вопящих одноклассников, пытающихся отобрать друг у друга мяч, скучающий физрук, который на фоне некоторых парней выглядит как низкорослая глиста, и презрительные взгляды одноклассников, у которых есть возможность в который раз поразглядывать мои татуировки и покривить морды, шушукаясь за моей спиной. Удовольствие то еще. Однако сегодня я планировал отправиться на физкультуру, которая стояла первым уроком. В выстуженном зале прохладно, пусто, а за окнами — все еще темное осеннее небо. Картина самая унылая, а тяги к спорту в восемь утра — ноль. Но Рождественская уже пришла, прохаживается по нарисованной на полу белой линии, заложив руки в карманы спортивной кофты. И кажется какой-то потерянной, а может, это я себе придумал.
— Нормально все? — не в силах удержаться, задаю вопрос, поравнявшись с Соней.
Она вскидывает голову, смотрит как на идиота. А я себя и чувствую так — полным придурком.
— А что?
— Да ничего. Просто спросил.
Остановилась, но все так же продолжает смотреть. Изучающе, будто хочет видеть какую-то определенную реакцию. А я, как почетный идиот, пытаюсь угадать, какую именно. И выдать именно ее.
— А у меня все просто нормально.
Она лжет. Я научился распознавать это давно. Но оснований сказать об этом Рождественской у меня нет от слова "совсем". Мы пару секунд стоим вот так — вперившись в лица друг друга взглядами. Как будто обоим нужно увидеть что-то, что даст повод зацепиться и продолжить беседу. И сердце у меня в этот момент колотится где-то в горле, как бешеное. Здесь у меня тоже есть татушка — на горле, я имею ввиду. Огромный огненный цветок. За ним скрывается демон Вил, самый тихий из тех, что живут внутри меня. Только когда пульс разгоняется до сверхзвуковой скорости, я слышу его голос. Как сейчас. Он шепчет что-то невразумительное, от чего отмахиваюсь, как от неважного и ненужного.
— Ну окей тогда.
И просто отхожу, оставляя Рождественскую и дальше вышагивать по своей ровной белой полосе на полу.
Кто придумал этот дурацкий ритуал во время игры в баскетбол? Когда девчонки садятся в рядок на скамейке, а парни отдают им свои пропахшие потом толстовки, как будто проявляют этим милость. Такой знак типа "я тащусь от тебя". И девчонки берут их, кладут к себе на колени и сидят, наблюдая за матчем. И на лице у каждой написано что-то вроде "меня выбрали". Кто придумал этот идиотский ритуал? И почему сейчас я, стянув через голову кофту, бросаю ее Рождественской?
Знаю, что ловит ее скорее инстинктивно. Знаю, что смотрит на мои испещренные чернилами руки, теперь открытые до плеч. И ничего не говорит — только прищуривается вопросительно, когда встречаемся глазами. Но толстовку не отбрасывает, хотя могла бы. Устраивает ее на коленях, предварительно аккуратно сложив.
А потом я отключаюсь от этих декораций и погружаюсь в то, что вдруг становится особенно важным — игру. Потому что она смотрит. Смотрит с интересом, держа на коленях мою светлую спортивную кофту как знак того, что я принадлежу Соне, а она принадлежит мне. Какая херня…
На меня не пасуют. Саврасов намеренно держит мяч дольше положенного. Пробежка, которую не фиксирует физрук в который раз, начинает злить.
— Сэм. Я открыт, — кричу Семену, но тот намеренно бросает по кольцу сам, хотя под ним до хера тех, кто с легкостью отбивает этот мяч.
Я никогда не бросался в гущу событий. Никогда не вступал в эти идиотские мини-команды по баскетболу, волейболу и бог весть еще какому — болу. Потому что заранее знал исход. Не стал бы делать этого и сейчас, если бы не Рождественская.
И она отвечает тем же. Вдруг поднимается со скамейки, повязывает мою толстовку на шведскую стенку белым флагом капитуляции и… совершенно неожиданно для всех вступает в игру.
Пару сальных шуточек в ее адрес я пропускаю мимо ушей. Соня неплохо играет, двигается быстро и даже раз перехватывает передачу, устремляясь к воротам нашего противника. И да — противник у нас с ней один, она сама этого захотела.
Долговязый Бурдасов врезается в нее с такой силой, что у меня не остается сомнений — он сделал это намеренно. Демоны внутри взвывают в едином порыве. Убить… Или покалечить. Неважно. Важна лишь цель — лицо Бурдасова, на которого я бросаюсь, хватая его за шкирку и прижимая к земле.
— Извинился перед ней быстро, сука, — цежу слова сквозь зубы, а взгляд, которым окидываю бросившихся было к нам одноклассников, наверное, такой безумный, что ни один из этих трусов не делает лишнего шага. Бурдасов выше меня и шире в плечах, но сейчас это неважно. Я крепче вцепляюсь в ткань его майки, которая трещит под моими пальцами, силком подтаскиваю к Рождественской. Она даже не успела подняться на ноги, и теперь — тоже с ужасом — смотрит на меня и Бурдасова, сидя на полу.
— Дима, не надо… Все в порядке, — шепчет едва слышно, или это я ни черта не могу разобрать в ее словах. А все потому, что в ушах колотится пульсом сжигающая все на своем пути черная ярость. И демоны уже празднуют победу, ликуя и требуя новой крови.
— Ни х*я не в порядке. Извиняйся.
Бурдасов лепечет что-то невразумительное, что слышу сквозь пелену ярости и шепотки за спиной. Но ко второму я давно привык.
— Дима, он извинился, отпусти его, пожалуйста.
В голосе Сони слышны умоляющие нотки. Она напугана не меньше Семена, который застыл в моих руках. Вот черт. Трижды черт. Я ведь совершенно не планировал срываться.
— Еще раз кто ее тронет — убью, — обещаю в пустоту, отпуская несчастного Бурдасова и отряхивая руки, будто испачкался в дерьме.
Я не должен был этого делать. Не должен был оставлять грязные отпечатки на Рождественской ни словами, ни делами. Особенно такими, как этот поступок. Но, срывая кофту с перекладины и проходя мимо учителя физкультуры, который даже не вмешался в потасовку, понимаю, что не мог иначе. Соня уже стала той, к кому мое уродливое нутро рвалось, шелестя тысячей крыльев. Той, о ком я думал, не отдавая себе в этом отчета. И не в моих силах было изменить в этом хоть что-то.
