– Дело срочное, выполнить его нужно быстро. Чем помочь? Я говорю:
– Ничего не нужно, все у меня есть для того, чтобы сделать.
– Хорошо, если что будет нужно – не стесняйтесь, звоните, обращайтесь за помощью.
Тут я вспомнил:
– Товарищ Сталин, есть просьба! Но это мелочь, стоит ли вас утруждать?
– А ну!
– При выполнении этого задания потребуется много ездить по аэродромам, а у меня на заводе плохо с автотранспортом. Мне нужны две машины М-1.
– Больше ничего? Только две машины?
– Да, больше ничего.
Из Кремля я вернулся на завод. Встречает меня заместитель:
– Сейчас звонили из Наркомата автотракторной промышленности, просили прислать человека с доверенностью – получить две машины М-1.
И дает подписать доверенность.
На другой день две новенькие машины М-1 были уже в заводском гараже.
К вечеру позвонили из ЦК: спросили, получены ли автомашины. Это уже проверка исполнения.
В 1939 году я получил новую квартиру в доме наркомата на Патриарших прудах. Там же поселились конструкторы Ильюшин и Поликарпов.
Дом – новый, телефон поставили только Поликарпову. Несколько раз по вызову Сталина меня приглашали к телефону в квартиру Поликарпова, расположенную этажом ниже. Я чувствовал себя страшно неловко. Поэтому однажды, когда прибежавшая работница Поликарпова сказала, что меня просят сейчас же позвонить Поскребышеву, то есть Сталину, я. чтобы не стеснять Поликарпова, пошел в соседний магазин и позвонил из автомата.
В разговоре Сталин спросил, почему я так долго не звонил. Я объяснил, что звоню из автомата. Он удивился:
– Как, у вас нет телефона?!
На другой день, вернувшись вечером с работы домой, я увидел в квартире городской телефон.
Но это было еще не все. При ближайшем разговоре Сталин поинтересовался некоторыми подробностями вооружения одного нового самолета и задал вопрос, на который я отказался ответить.
– Не могу, товарищ Сталин, говорить с вами об этом.
– Почему?
– Такие вопросы по городскому телефону обсуждать запрещено.
– Ах, верно, я и забыл! А что, у вас на квартире нет прямого телефона?
– Конечно, нет.
– По штату не положено? – засмеялся Сталин. – Ну, хорошо, спокойной ночи.
И опять, точно так же, как и в первом случае, на следующий день я обнаружил у себя на письменном столе рядом с городским телефоном еще один аппарат. Это был правительственный телефон, так называемая «вертушка». «Вертушкой» он назывался потому, что в то время в Москве городская телефонная сеть была ручной, то есть приходилось называть номер телефонистке центральной станции, а в Кремле установили первую в Москве автоматическую телефонную станцию. Вызов абонентов этой ограниченной количеством номеров правительственной телефонной станции происходил так, как это делается теперь, то есть каждый вертел диск аппарата, отсюда и название «вертушка». Позже этот телефон называли «кремлевка».
Признание
Конец декабря 1939 года.
У Сталина хорошее настроение, он шутит, смеется. Расхаживает вдоль кабинета, пыхтит погасшей трубкой.
– А сколько вам лет, молодой человек?
– Тридцать три, товарищ Сталин.
– Сколько, сколько? Тлицать тли? – шутит он, желая подчеркнуть мое «младенчество». – Это хорошо.
Набил трубку табаком, разжег ее, остановился передо мной и уже серьезно:
– Вы коммунист?
– Да, товарищ Сталин.
– Это хорошо, что коммунист, это хорошо…
И он опять стал прохаживаться, повторяя в раздумье: «Хорошо, хорошо»…
Очень скоро я понял, почему в этот вечер Сталин интересовался моим возрастом и партийной принадлежностью.
9 января 1940 года произошло событие, оказавшее большое влияние на всю мою будущую работу, особенно во время войны.
Я сидел за столом в кабинете у себя в конструкторском бюро, занятый составлением доклада о ходе испытаний нашего истребителя. Раздался звонок кремлевского телефона, и мне сообщили, что будет говорить Сталин.
– Вы очень заняты? Вы не могли бы приехать сейчас? Нам надо решить с вашей помощью один организационный вопрос.
Я вызвал машину и через 15 минут был в Кремле.
– Вас ждут, идите скорее, – сказал Поскребышев.
В кабинете кроме нескольких членов Политбюро находился также коренастый, русоволосый, не знакомый еще мне человек.
Сталин поздоровался, пригласил сесть и сказал, что ЦК решил освободить от должности наркома авиационной промышленности М.М. Кагановича, как не справившегося. Сталин дал Кагановичу довольно нелестную деловую характеристику.
– Какой он нарком? Что он понимает в авиации? Сколько лет живет в России, а по-русски как следует говорить не научился!
Тут мне вспомнился такой эпизод. Незадолго до того М.М. Каганович при обсуждении вопросов по ильюшинскому самолету выразился так: «У этого самолета надо переделать «мордочку».
Сталин прервал его:
– У самолета не мордочка, а нос, а еще правильнее – носовая часть фюзеляжа. У самолета нет мордочки. Пусть нам лучше товарищ Ильюшин сам доложит.
Новым наркомом назначался Алексей Иванович Шахурин. Мы были представлены друг другу.
– А вас решили назначить заместителем к товарищу Шахурину. Будете заниматься в авиации наукой и опытным строительством.
Я был поражен. Ожидал чего угодно, но только не такого предложения. Я стал отказываться. Приводил множество, казалось убедительных, доводов, а главное, старался доказать, что не могу быть на такой большой руководящей работе, не справлюсь, не имею достаточного опыта.
На это мне ответили, что Шахурин тоже не имеет такого опыта, он секретарь Горьковского Обкома партии.
– Я специалист-конструктор, а не руководящий работник.
– Это как раз и хорошо.
– Я еще очень молод.
– Это не препятствие, а преимущество.
Я доказывал, наконец, что не могу бросить конструкторскую работу, так как без нее не смогу жить.
Мне ответили, что никто и не заставляет меня бросать деятельность конструктора. Новый нарком создаст условия, при которых я смогу сочетать обязанности заместителя наркома с творческой работой по созданию самолетов.
Я сказал, что не выдержу режима работы, намекая на то, что в Наркомате засиживаются до 2–3, а то и до 4 часов утра каждодневно. На это мне возразили, что режим работы я могу установить себе сам, лишь бы дело шло успешно.
Вот что еще меня беспокоило: я конструктор и, находясь на посту заместителя наркома по опытному самолетостроению, могу стать притчей во языцех: конструкторы будут обвинять в необъективности, в том, что я затираю других.
