Чистота и опасность
Трудно не заметить, что в этой главе я кружу вокруг работы Мэри Дуглас. Коль скоро мы обсуждаем поклонение предкам, будет правильно остановиться на ее текстах, являющихся ее непреходящим памятником.
В книге «Чистота и опасность» Дуглас (2000) вскрывает логику книги Ваикра/Левит, демонстрируя, что в ней конструируются границы и отличия между храмовыми жрецами и, по большей части косвенно, их соседями-мирянами. Она сравнивает этот материал с культом панголина у леле и другими данными. Одним словом, она обнаруживает в этих примерах широко распространенную тревогу по поводу осквернения и беспорядка, границ и порядка, ритуалов и привычек, которые формируются стремлением к «чистоте», либо при помощи избегания, либо при помощи вовлечения. Она полагает, что подобные системы «чистоты и осквернения», вероятно, существуют в других культурах, культах и текстах.
В живой реальности границы проницаемы. Люди их пересекают и не всегда действуют так, как от них требуется или ожидается. Вероятно, есть учителя, проповедники или популяризаторы текстов и культов, настаивающие на границах, именно потому, что границы редко естественны, очевидны и принимаются всеми. То, что вызывает у одних отторжение и отвращение, нравится другим – поэтому моральным системам нужны учителя, мысль и споры (Midgley 2004:105).
В обсуждении библейских текстов Дуглас интересуют не столько моральные, сколько ритуальные системы. Или, скорее, мораль является темой вторичной в этих системах. Она важна, но не является основным предметом внимания, поскольку слова «чистый», «нечистый», «грязь», «правильный», «неправильный» для многих из нас звучат как этические термины и кажутся спорными, если применять их в отношении тех вещей, которые мы считаем естественными или нормальными. Менструация, например, – это «нечистота» в системе библейских текстов и восходящих к ним религиях, поскольку она считалась неуместной в храме. И, разумеется, женщины оказались бы в неправильном месте, если бы зашли слишком далеко в храм, согласно текстам, призванным регулировать деятельность и опыт элитной группы мужчин.
Несомненно, мужчины – авторы этих храмовых текстов представляли самих себя в качестве стандарта и нормы. Далее, они представляли, что действия, которые они могут предпринять, сделают святыми (holy) их самих, их семьи, народ и мир косвенным образом. Повторимся, «святой» здесь имеет отношение не к морали, но к ритуально правильному поведению. Они представляли систему, устанавливающую полярность предметов, материй, действий, связанных с жизнью, с одной стороны, и смертью – с другой. Божество – полное утверждение жизни, мертвые тела – смерти. Структурирование реальности основывается на этой дуальности. Храм (ассоциируемый скорее с «Богом», чем с «жертвоприношением / убийством животных») противопоставляется могилам. Овцы (связанные с храмом per se более, чем с «жертвоприношением») противопоставляются свиньям (поскольку они никогда не ассоциируются с храмом). Здоровые тела противопоставляются больным или увечным. Это, конечно, достаточно упрощенная и статичная картина. Очевидно, должны возникать вопросы о крови и смерти, поскольку храмовые ритуалы полны и тем и другим. Но отложим этот вопрос и подумаем над другим, а именно: почему нечисты свиньи?
Дуглас ясно дает понять, что мы должны искать причины распределения существ, материалов и действий внутри системы, которая в конечном счете очевидно дает знать об этих причинах. Может показаться загадочным, почему кашрут (система правил чистоты, организовывавшая жизнь служителей храма и сейчас организующая повседневную жизнь иудеев) провозглашает овец «чистыми» или «нормальными», поскольку они жвачные и парнокопытные. Другие животные объявлены «нечистыми», не потому, что они (физически) непригодны в пищу, и не потому, что они могут разносить болезни или как-то ассоциируются с недостойным поведением. Авторы текстов сказали бы об этом, если бы захотели. Вместо этого они так классифицируют одних животных (жующих жвачку и парнокопытных), чтобы отличать их от остальных. Они другие, потому что системе нужно, чтобы они были другими. Этот статус означает, что они могут служить пищей людям и жертвой богу.
Но не все овцы одинаковы. Некоторые дефектны, у них несовершенная шкура или увечные ноги. Их можно есть, но нельзя приносить в жертву. Это ключ к жизненно важной стороне данной системы: она не подразумевает абсолютного разграничения сущностей, навечно сверхотделенных друг от друга. Это динамичная система, в которой раненые овцы могут играть в системе космоса иные роли, нежели овцы здоровые. Тело овцы, убитой «диким зверем», а не на бойне, должно ассоциироваться со «смертью» и не попадет ни на столы израильтян, ни на алтарь. Этот пример не исчерпывает динамики, которая упускается из виду, если читать тексты так, будто они говорят (метафорически и не только) о морали. Необходимость выбора не исчезает, но делается он не между не связанными друг с другом существами, вопросами или поступками. Динамическая система, как отмечает Дуглас в своем заголовке и в тексте книги, – это система табу. Это комплекс уступок и меняющихся связей, групп или отношений.
Стоит принять идею о том, что кровь оскверняет, как сразу же оказывается, что кровь сакрализует. Все дело в том, чтобы оказаться в правильном месте в правильное время, вместе с правильными спутниками, внутри правильных контекстов и среди правильных действий. Работа Джонатана З. Смита «Иметь место» посвящена этому вопросу и описывает способы, которыми ритуал структурирует не только пространство, но и другие действия (Smith J. Z. 1987). Однако именно Дуглас указывает на власть текста и тем самым предвосхищает работу Нойзнера.
Без храма библейская система не может функционировать или использоваться. Но сохранились тексты – и стремление воображать, устанавливать и наделять силой границы может сохраняться. Опять же, это стремление динамично, а не статично. Взяв текст, который не имеет к ним отношения (поскольку описывает храмовых жрецов), читатели не-жрецы подхватили две кажущиеся незначительными темы и уделили им значительное внимание, сгенерировав тем самым новое прочтение и новую конструкцию. Они вчитали себя в историю, подчеркнув, что, хотя часть овец отбиралась из стада и попадала на алтарь храма, основная их масса попадала на столы и становилась пищей. Это, в свою очередь, показывает, что решения по поводу различий, выбора, намерений, вопросов воли были жизненно важными. Соответственно, такие инновационные представления и обстоятельства породили новый текст для изучения – Мишну (позднее объявленный письменным выражением устной Торы). Нойзнер пишет:
Мишна представляет такой иудаизм, который в своем основании и во всех своих частях имеет дело с единственным фундаментальным вопросом: что может сделать человек? Мишна являет иудаизм, имеющий простой ответ на этот вопрос: человек, подобно Богу, делает мир таким, каков он есть. Если человек захочет того, все предметы подпадают под власть этой сети неосязаемых статусов и бестелесной реальности, в которой каждому предмету отведено положенное место, каждому дано соответствующее имя, и эту сеть можно описать простым словом – освящение (sanctification). Мир инертен и нейтрален. Человек своим словом и волей запускает процесс, принуждающий вещи занять положенное им место по одну или другую сторону границы, определяющейся категорией святости (Neusner 1981:282).
