– Они тоже жили в Бартоломью?
– В этой же квартире, – отвечает Ник. – Как я и говорил, она принадлежит моей семье уже много лет.
Я листаю альбом, разглядывая хаотично расположенные фотографии. Калейдоскоп разных форм, размеров и эпох. Цветная фотография малыша, выдувающего мыльные пузыри – по-видимому, Ника, – соседствует с черно-белым снимком пары, жмущейся друг к другу на фоне заснеженного Центрального парка.
– Мои бабушка с дедушкой, – говорит Ник. – Тилли и Николас.
На следующей странице я вижу прекрасную фотографию еще более прекрасной женщины. Она одета в атласное платье. На руках – длинные шелковые перчатки до локтей. У нее иссиня-черные волосы и кожа белая, как алебастр. Острые черты ее лица соединяются в завораживающее неотразимое целое.
Она смотрит прямо в объектив своими странными, но знакомыми глазами. Ее взгляд словно бы устремлен прямо на меня. Я уже видела этот взгляд. Не на фотографии, а в жизни.
– Она так похожа на Грету Манвилл, – говорю я.
– Это ее бабушка, – объясняет Ник. – Ее семья несколько десятилетий дружила с моей. Они жили здесь много лет. Грета, как здесь говорят, потомственный жилец.
– И ты тоже.
– Да, пожалуй. Последний из длинной череды.
– У тебя нет братьев или сестер?
– Нет. А у тебя?
Я гляжу на фотографию бабушки Греты. Она похожа на Джейн. Не столько внешне, сколько своей аурой. У нее беспокойный взгляд. В нем сквозит жажда перемен.
– У меня тоже, – говорю я.
– А родители?
– Они скончались, – тихо отвечаю я. – Шесть лет назад.
– Мне очень жаль, – говорит Ник. – Это тяжело. По себе знаю. В детстве нам кажется, что родители будут жить вечно, а потом вдруг оказывается, что это не так.
Он кладет куски пиццы на тарелки и ставит их на круглый столик в столовой. Мы садимся рядом, так, чтобы видеть, как на Центральный парк опускаются сумерки. Все это очень напоминает свидание, и я начинаю нервничать. Я так давно не ходила ни с кем на свидания. Успела забыть, каково это – быть нормальным человеком.
Вот только в этом нет ничего нормального. Нормальные люди не ужинают с видом на Центральный парк. И не наслаждаются обществом симпатичного врача, живущего в одном из самых знаменитых зданий Нью-Йорка.
– Скажи, Джулс, – говорит Ник, – чем ты занимаешься?
– То есть, кем работаю?
– Да, именно.
– Присматриваю за квартирой.
– А кроме этого?
Я тяну время, пережевывая пиццу. Может быть, Ник устанет ждать ответа и сменит тему. Но моя надежда не оправдывается, и я вынуждена признать горькую правду:
– Пока ничем. Меня недавно сократили, и я еще не нашла новую работу.
– В этом нет ничего страшного, – говорит Ник. – Может, оно даже к лучшему. Чем бы ты действительно хотела заниматься?
– Я… Я не знаю. Никогда не задумывалась.
– Никогда? – Ник так удивляется, что кладет свой ломтик пиццы обратно на тарелку.
Конечно, задумывалась. Когда была молода и полна надежд. В десять лет я хотела стать балериной или ветеринаром, не имея ни малейшего представления о тяготах этих профессий. В колледже я изучала английскую литературу с надеждой стать редактором или учительницей. Но потом, уехав вслед за Хлоей из Пенсильвании в Нью-Йорк, вся в долгах, я не могла позволить себе ждать и подыскивать, что мне нравится. Мне нужна была работа, любая работа, лишь бы она оплачивала счета и продукты.
– Расскажи о себе, – говорю я Нику, отчаянно желая сменить тему. – Ты всегда хотел быть хирургом?
– У меня не было особого выбора, – отвечает он. – Все ждали, что я им стану.
– Но чем бы ты действительно хотел заниматься?
Ник улыбается.
– И то верно.
– Око за око.
– Тогда я отвечу иначе. Я хотел стать хирургом, потому что с самого раннего детства знал об этой профессии. Все мои предки, начиная с прадеда, были хирургами. Я знал, как они гордились своей профессией. Они помогали людям. Спасали тех, кто был на волосок от смерти. А иногда они были словно мистики, возвращавшие мертвых к жизни. Конечно, я мечтал пойти по их стопам.
– Должно быть, им сопутствовал успех, раз они смогли позволить себе квартиру в Бартоломью.
– Мне очень повезло в жизни, – говорит Ник. – Но, знаешь, эта квартира никогда не казалась мне чем-то особенным. Конечно, теперь-то я понимаю. Но в детстве это был просто мой дом. Дети не представляют, как по-разному живут люди. Только в колледже я наконец осознал, что мало кому довелось хоть немного пожить в таком месте, как Бартоломью.
Я отрываю от пиццы кусочек пепперони и кладу его в рот.
– Вот поэтому я не могу взять в толк, почему Ингрид решила уйти.
– Я удивлен, что ты спрашивала о ней Грету, – говорит Ник. – Я не думал, что они знакомы. Кстати, я даже не знал, что ты сама знакома с Ингрид.
– Самую малость, – говорю я. – А ты вообще ее не знал?
– Мы виделись только мельком. Поздоровались друг с другом в тот день, когда она въехала. Может, сталкивались еще один или два раза, но не разговаривали.
– Мы договаривались о встрече. А потом…
– Она ушла, и ты забеспокоилась.
– Да, немного, – признаю я. – Это все как-то странно.
– Я бы не сказал. – Ник отпивает пива. – Временные жильцы уходили и раньше.
– Посреди ночи, без предупреждения?
– Не совсем. Но многие решают, что такая работа им не подходит. Например, девушка, которая жила в 12А до тебя.
– Эрика Митчелл?
Ник смотрит на меня с удивлением.
– Откуда ты про нее знаешь?
– Ингрид упоминала, – отвечаю я. – Она сказала, Эрика съехала на два месяца раньше.
– Да, что-то вроде того. Она пробыла здесь около месяца, а потом сказала Лесли, что ее не устраивают правила. Лесли пожелала ей всего хорошего, и Эрика съехала. Думаю, и с Ингрид случилось то же самое. Ей здесь не понравилось, и она решила уйти. Я ее понимаю. Не все могут жить в Бартоломью. Тут довольно…
– Жутко?
Он приподнимает бровь.
– Интересное наблюдение. Я собирался сказать, что здесь довольно необычно. Бартоломью кажется тебе жутким?
Разве что обои, – думаю я.
– Немного, – говорю я, и добавляю: – Ходят разные слухи…
– Дай угадаю, – говорит Ник. – Про то, что здание проклято?
Я вспоминаю статью, которую я так и не прочла. «Проклятье Бартоломью». Ингрид описала это место иначе.
Дом с привидениями без привидений.
